Дорога выдалась ужасной. Елизавета, как никто другой знала, что такое передвигаться на большие расстояния в короткие сроки, но она-то, привычно, делала это при помощи порталов, а тут ехали они вполне по-настоящему, зимой, по русскому бездорожью и это, признаться, сводило с ума настолько, что остановки на редких постоялых дворах были сродни манне небесной, пусть в иное время княгиня считала подобные места недостойные своего высочайшего внимания, не говоря уже о присутствии. Но она молчала, и ее спутники молчали тоже, несмотря на то, что Вяземская поднималась только к полудню, еще час пила отвратительный чай и весьма избирательно завтракала, меняла наряды и лишь затем они отправлялись в путь, разумеется, теряя кучу времени, потому что выезжать, да еще и в зимнее время, уж точно нужно было если не с рассветом, то не позднее, чем через час после. Но попробуй поспорить с ведьмой, чьи способности превосходят твои в разы. Здесь вообще предпочитали помалкивать и предельно спокойно реагировать на любые ее специфические особенности. Кто знает, что будет, если слишком часто раскрывать свой рот, делая замечания?
Встречать Йоль в такой компании – весьма сомнительное удовольствие. Еще более сомнительное для тех, с кем приходится это делать, потому что они-то вообще не знают, что такое Йоль и почему в этот день они вообще никуда не едут. Мужчины смотрят на ведьму, как на сумасшедшую, ей, как водится, совершенно наплевать и она с рассветом уходит в чистое поле, а возвращается уже сильно затемно. На улице бушует метель и, судя по лицам Дозорных, они уже были готовы к тому, что Елизавета Владимировна не вернется вовсе – замерзнет насмерть. Она и впрямь чувствует, что замерзла, а испорченное платье и перепутанные золотистые локоны недвусмысленно намекают на то, что пережила Вяземская не самые приятные мгновения. Парадоксально, но это не так. Но женщина хранит молчание, а спрашивать ее о том, что случилось, и где она была столько времени, никто не решается. Весьма здравое, следовало признать, решение. Какое-то время женщина отогревается у камина, не говоря ни единого слова, но затем уходит к себе в комнаты, разумно полагая, что поспать перед продолжением дороги будет не лишним.
Скорое Рождество проходит со все той же неловкостью. Будучи дома, Елизавета следовала привычным праздничным ритуалам, потому что это было важно для семьи, в том числе для Андрея, но люди, что были с женщиной сейчас, ничего для нее не значили, а потому и нужды отвлекаться от привычных занятий не было никакой. Княгиня вежливо отказывается от участия в вечерних мероприятиях, что с ее стороны было, в общем-то, очень любезно, ведь она прекрасно знала, что чувство неловкости при необходимости взаимодействия с Дозорными, не покидало всех присутствующих. И чем меньше они пересекались, тем лучше было для всех.
И все-таки остаться совсем вне пределов этого сомнительного общества Елизавете не удается. Уже совсем близко к границе Франции, когда, казалось бы, о русском бездорожье уже давно можно было позабыть, у одного из экипажей с треском ломается колесо. Начинается суета, шум, разговоры, мужчины не находят ничего лучше, кроме как до ближайшей остановки расположиться в дормезе Елизаветы Владимировны к ее открытому неудовольствию.
Сидеть в одном экипаже с представителями Дозоров – просто мечта, ничего не скажешь. Выражение лица Елизаветы явственно выражает ее отношение, но она благоразумно молчит, не желая создавать еще большее напряжение, хотя и то, что уже есть, можно было потрогать руками – оно было физически, материально осязаемым, насколько подобное вообще могло быть. Были ли представители Дозоров того же мнения, женщина не знала, но могла точно сказать, что некоторую неловкость ощущали все. И попытка разбавить ее разговором, оказалась не самой лучшей затеей. Иногда, наилучшее – и впрямь помолчать.
- Елизавета Владимировна, милейшая, - это был крах. Провал. Полнейшее и безнадежное, отвратительное и неуместное, омерзительное и оскорбительное начало. Глаза ведьмы даже чуть расширились и она посмотрела на говорящего с высокомерием женщины, с которой пытался поговорить земляной червь. Княгиня даже хотела было поинтересоваться, в самом ли деле это к ней обращаются, но первоначальное «Елизавета Владимировна» слишком ощутимо сокращало возможные варианты. Ланской встрепенулся, посмотрев на своего подопечного взглядом, который явственно говорил, что закрыть рот прямо сейчас – лучшая идея из всех возможных, но его здравомыслие, увы, не передается его соратникам, - Я так много о Вас слышал, Вы же личность одиозная, в этом смысле, даже легендарная, у нас в Дозоре каких только разговоров о Вас не ходит, - надо же, какая потрясающая наглость, граничащая с крайней степенью идиотизма. Елизавета не знает, как на это реагировать, с нею, привычно, такое не случалось вовсе. Никому бы и в голову не пришло…
- А вот мы уже сидим с Вами в одном экипаже и я поклясться готов, что Вы самая настоящая, из плоти и крови и нет в Вас ничего, что должно было бы вызывать столь яркую негативную реакцию, как это привычно бывает, - Елизвета сужает глаза и все-таки смотрит на говорившего. Неужели, идиот? У Ночного Дозора так дурно с кадрами, что дошли до такого, да? – Я вот, что хотел спросить. А правда, что Вы можете обращать людей в Иных? Это же просто потрясающе! – и это выдает в мужчине мальчишку. Да, никто здесь, в сущности, не мог и попытаться равняться ей по возрасту, это очевидно и предсказуемо, более чем. Но Ланской и без знаний Елизаветы о его возрасте выдавал в себе зрелого мужчину. Спутник, что сидел слева от него, по реакции тоже не был совсем уж молодым и наивным дураком. А этот… Сколько ему? Едва ли старше Андрея. Интересно, тоже пошел по стезе декабристов и теперь убирался из столицы, чтобы избежать последствий?
Ожидался взрыв. Воздух электризовался, даже мальчик вдруг замолчал, как если бы испугался своих собственных слов. Под тяжелым, пронзительным взглядом Елизаветы он сжался, а затем и вовсе вздрогнул, стоило ей засмеяться – громко, открыто, вслух и совсем не таясь, - А ты забавный, - вдруг перестав смеяться, гулко и чуть хрипло заявила Елизавета, глядя все так же тяжело, - Если потребуется, я убью тебя последним, - заключает она и сразу же отворачивается, снова глядя бесстрастным взглядом в окно.
Остаток пути проводят молча. К тому же, вскоре мужчины отсаживаются, потому что экипаж удается нанять новый, а за старым послать людей. Вяземской все равно, все ее вещи здесь, а от чего там будут страдать мужчины, ей безразлично. Они вскоре уже прибывают во Францию, добираются до столицы, хотя можно было бы обойтись и без заездов сюда, но Елизавета настаивает. Ей нужно отдохнуть. И не только отдохнуть в хорошем месте, с хорошим ужином и с хорошим вином, но и увидеться с парой добрых друзей, которые достаточно умны, чтобы потом не попасть под влияние, или непосредственный интерес Дозора.
В Бордо они выдвигаются через неделю. Ланской к этому времени готов выть, но Елизавете, откровенно говоря, безразличны его чувства. Они были здесь из-за идиотской просьбы Дозора, княгиня ее выполняла и этого было вполне достаточно для того, чтобы быть ей безмерно благодарным и заткнуться. Кажется, мужчина это отлично понимал, а потому, отголоски его недовольства не касались нежных ушей Елизаветы Владимировны и это было здраво. Она терпеть не могла нытиков и неуважения к своему времяпрепровождению. Особенно, когда оно и впрямь было важным, даже в контексте этого весьма неоднозначного, во всех отношениях, путешествия.
В Бордо они приезжают через два с половиной месяца после начала путешествия. Елизавете кажется, что прошла целая вечность, она уже успела пожалеть, что дала свое честное слово и следовала ему, а не послала всех Дозорных к чертям собачьим и не вытащила Андрея путем доставания его из темницы через портал. Но ничего-ничего, и не такое переживали. В конечном счете, она хотя бы не в Англии, на троне не Каин, ничего не нужно бояться и никого проклинать, хотя парочку Дозорных, по желанию, все-таки можно.
Искомый объект теперь находится в лесу. Елизавета отлично это знает, ей не нужно объяснять, куда идти. Так что, ведет скорее она, чем ее и удивление на лицах Дозорных кажется ей глупым. Как и то, что вокруг бывшей крепости, которая теперь торчала из земли едва заметным фундаментом, собралось такое количество Дозорных, точно они здесь не артефакт искали, а тело самого Мерлина. Суета вокруг начинается еще та, когда все эти мелкие бюрократишки, посредственные и никчемные, замечают ведьму ее уровня, не в силах даже сопоставить потенциальную разницу со своим уровнем развития. Елизавета смотрит брезгливо, снимает перчатки и прикасается пальцами к холодной земле. Она чувствует то, что не чувствует никто другой и пока Ланской объясняется со своими коллегами, княгиня уже не просто прикасается к земле, она на нее ложится, прислоняясь ухом и слушая только то, что одно ей известно.
Мужчины стоят в растерянности, но мешать не решаются. Это правильно. Это безопасно. Елизавета же шепчет слова только ей одной известные, а минут через тридцать поднимается, оглядывается, что-то прикидывая на глаз, снимает еще и накидку, передавая ее кучеру и жестом подзывает к себе Ланского и другую важную шишку, чьего имени она не знает и знать не хочет. Зачем? У нее итак много дурных знакомств во Франции.
- Уберите всех своих людей от периметра не меньше, чем на пять метров. И стойте смирно, что бы ни случилось. Не лезьте, иначе вы пожалеете, - предупреждает она. Проходит какое-то время, прежде, чем Дозорные начинают шевелиться, но к ней вновь подходят Ланский с коллегой.
- Месье Дюбуа говорит, что если Вы хотите разрушить стену, которая стоит на всех уровнях вплоть до четвертого, не давая нам пройти, то они уже пробовали, и ничего не вышло, - дурацкая была затея вообще брать этих идиотов с собой. Елизавета тяжело вздыхает, смотрит куда-то вдаль, а затем достает из кармана бархатный мешок и щедро сыпет из него блестящий, искрящийся порошок прямо на руку. Она проходит вдоль периметра крепости и рассыпает неизвестную смесь, впрочем, не утруждая себя тем, чтобы обойти все. Остатки она просто сдувает с ладони и вслед за этим жестом призрачная стена, видимая вполне себе в реальности, и огромная, как десятиэтажный дом, проявляется у всех на глазах. Слышатся ахи и вздохи, как если бы это было неожиданным. Но как это вообще могло быть неожиданным, если этот эксперимент Елизавета проводила собственными руками и он оказался успешным так много лет назад?
- Он про эту стену говорил, да? – философски интересуется Вяземская и отдает Ланскому еще и свою шляпу. Ее раздражает, что мужчины позволяют себе усомниться в ее способностях, но еще больше раздражает, что они сами ее сюда привели, а теперь сами же ей и не доверяли. Разве же это не глупо? Вопрос был риторическим.
- А теперь прошу, сделайте так, как я сказала, - строго, глухо и сухо заявляет Елизавета. Мужчины кивают, Дозорный начинают расходиться. Елизавета сосредотачивается и подходит к искомой стене. Она-то знает, что не такая уж это и стена и опасность этой преграды была отнюдь не в толще камня и даже не в охране на этой самой стене. Потому что она и была охраной. Ведьма идет неторопливо, вытянув руку и касаясь строения пальцами. Она прикрывает глаза и начинает тихо напевать песню, которая известна только ей. В эти мгновение все вокруг перестают существовать. Нет ни Дозорных, ни Франции, ни тревог о сыне, ни восстания, ни его последствий. Только она и пресловутая «стена». Проходит какое-то время, прежде чем тихий напев Елизаветы превращается в самую настоящую песню. И еще какое-то время, прежде, чем «стена» начинает шевелиться, а земля под нею дрожать, да так, что фундамент некогда существующего здания, вмиг оказывается частью не стены, но гигантского змея, который через мгновения песни превращается в дракона, стряхивает с себя камни и вековую пыль и издает такой вопль, что пара Дозорных даже падает в обморок.
- Не трогайте его! Не подходите! – предупреждает Елизавета взмахнув рукой. Мужчины, конечно же, изрядно переполошились. Оно и понятно, но как поведет сейчас себя существо, совершенно неизвестно. Это больше не его мир и даже не знакомая и привычная среда. Все чуждое и чужое. И спал он слишком долго. Но напев Елизаветы привлекает внимание и дракон оборачивается, снося пару деревьев, наклоняется к ней, такой крошечной, и вдыхает знакомый аромат, но что вернее – знакомую магию. Ведьма, не страшась ни мгновения, вытягивает руку и гладит существо по морде, ничего не опасаясь. Дракон, по началу, фыркает, даже чуть отпрянув, но затем ластится, как котенок.
- Ты исполнил свой долг, ты будешь свободен, обещаю тебе, - произносит она вслух, продолжая его гладить. Все и всё вокруг замирает – оно и понятно, такое не каждый день увидишь. Но кто бы мог подумать, что трое идиотов все-таки решатся напасть в самый неподходящий момент?
- Нет! – Елизавета не успевает остановить их до «копья», в мгновение ока становится слишком поздно. Никакого вреда это не причиняет, потому что существует дракон только в Сумраке, здесь его вообще быть не может, а виден он и ощущается лишь благодаря магии «пыли» и это ненадолго, но ярость, в которую приходит существо, вряд ли удастся вот так просто остановить. Конечно, он агрессивно реагирует на агрессию. Один из смельчаков тотчас же оказывается раздавленным, другой – сожженным.
- Не двигайтесь! Ничего не делайте! Победить его вы не сможете, а погибнуть – еще как! – кричит Елизавета, выставляя руку с тем, чтобы жест поняли те, кто ничего не услышал, или оставался глух к ее просьбам. Все это обещало очень плохо закончиться. На Дозорых, княгине, как водится, было наплевать, но сейчас речь лишь в меньшей мере шла о них. И потому, когда озверевший голем кидается на мальчишку, что вел дерзкие разговоры в экипаже, Елизавета оказывается рядом и отталкивает его в сторону, вновь начиная громко петь. Дракон беснуется, бросается из стороны в сторону, но жертв нет. Больше нет. Он слышит песню и успокаивается против воли.
- Я заберу то, что тебе оставила и освобожу тебя. Клянусь, - она гладит его по морде, уверенно ступает вперед, отсчитывая шаги, оказывается по самому центру и прикладывает руки к земле. Несколько слов и сундук сам извлекается из земной тверди. Елизавета с некоторым трудом несет его вперед, а затем бросает под ноги Ланскому.
- Забирайте, - глухо отзывается она, а сама возвращается к своему подопечному. Ей приходится выйти на первый слов, а ему – исчезнуть, но там, в несовершенстве первого слоя, касаясь пальцами вековой чешуи, Елизавета произносит слова, которые так долго ждал зверь. С воплем, который оглашает всю округу, он превращается из зверя в человека. В мужчину, который когда-то был жестоким предателем, но теперь расплатился сполна.
- Иди. Больше тебя здесь ничто не держит, - и Сумрак не держит тоже. Он оказывается перенасыщенным настолько, что ни одному Дозорному такое и не снилось. Мужчина склоняет колени перед Елизаветой, целует ее руку и прямо в Сумраке рассыпается прахом, получив то, чего он так долго желал. Совершенную свободу.
Французы, конечно, затевают разбирательства. Французы это вообще очень любят. Ланский, что-то улаживает. Дозорные трясутся. Как бы там ни было, а лес теперь чист, артефакт теперь у Дозора и Елизавета думает только о том, что она, наверное, никогда не сможет быть так свободна. Хотя теперь свободы у нее было достаточно, чтобы убраться подальше.
И она убирается. Через три дня вновь садится в экипаж, увы, в том же отвратительном составе. И снова начинается этот долгий, тяжелый и бесполезный путь. По счастью, уже домой, а не в чужие и чуждые земли. Хотя вопрос о том, что делать с Андреем и стоит ли делать с ним вообще, что-нибудь, вместо того, чтобы исчезнуть, как делала всегда, какое-то время еще остается открытым. Пока княгиня не понимает, что за последние месяцы несоизмеримо устала и от выходок сына, и от необходимости участвовать во всем этом представлении, и от собственных тревог. Позже, все позже.
В Петербург прибывают уже в середине весны. Елизавета любила весну почти так же сильно, как и осень, хотя осень все-таки больше. Но Петербург был прекрасен и в это время года тоже. Можно было бы прогуляться, но Сумрак свидетель, никаких сил нет. Надлежало еще выяснять, что за это время успел натворить сын, чем закончилось и закончилось ли дело декабристов, решить, что делать со всем этим дальше, ведь делать, что-нибудь, все равно придется, никуда не денешься.
- Сделку считаю исполненной, Елизавета Владимировна. Благодарю за содействие и за то, что мы все обошлись малыми жертвами. Хотя, если бы Вы поведали Дозору, как Вам удалось создать такое… - он тянет мечтательно, зная, что она скорее умрет, чем поведает. И княгиня явственно дает понять это одним взглядом, пока у дома разгружают экипаж.
- Не буду лгать, что рада служить Дозору. Но рада, что все, наконец, закончилось, господин Ланский. Благодарю за честность, признаюсь, - она хмыкает, - Никак не ожидала. Всего доброго, - и она уверенно идет в дом, где начинают рассыпаться в приветствиях дворовые, где домашние встречают так, будто это было второе пришествие Христа, а не хозяйка.
Вообще-то в планы Елизаветы видеться с сыном сейчас не входит, но она и не ожидает увидеть его в малой гостиной за занятиями магией, а точнее, той ее частью, что маги-то, в общем-то, всегда презирали. Не худший выбор, учитывая обстоятельства. Но навыки все еще далеки от сносных. Впрочем, теперь княгине казалось, что она была слишком требовательна к сыну. Может, ему это все и не нужно вовсе? – Здравствуй, Андрей, - приветствует женщина сына, даже улыбнувшись ему. Она бросает верхнюю одежду на стул, снимает шляпу и брезгливо одергивает запачканный подол дорожного платья, - Что ты варишь? – интересуется она, как бы между прочим, пока снимает сапоги, больше не в силах всего этого терпеть. Внутрь заходит ее комнатная девка, которой Елизавета тотчас же велит готовить ванну и забрать все вещи. По счастью, Ксения расторопная и молчаливая, а потому, через мгновение ее уже нет, - Впрочем, что бы это ни было, зверобоя слишком много, а марьянник слишком сладкий, с таким каши не сваришь. И зелья тоже, - она не советует вылить то, что уже получилось, полагая, что сын разберется и сам, а вместо этого разминает затекшую шею и довольно решительно направляется в сторону своих комнат. После чертовой поездки все их поместье казалось раем, но ее комнаты – местом, что было достойно особого восхищения.
