Прошло уже несколько месяцев после встречи с сыном, когда он попросил помощи с Дозорным делом, собственно, тем самым и сознавшись в том, что он снова состоит в Дозоре, а Елизавета все еще злилась. Это не была та разрушительная и губительная во всех отношениях злость, которая могла заставить в одночасье сгнить цветы у них в оранжерее, но это была та злость, которая граничила с обидой женщины, чьи обиды воистину были опасны и непредсказуемы. Возможно, окажись на месте Андрея кто-нибудь еще, кто-нибудь не такой важный и она бы сама дала ему пинка под зад из Ковена, забыв о его существовании, но тут речь шла не о ком-то там, а о ее единственном и горячо любимом сыне. И это меняло абсолютно все, потому что хотя Елизавета совершенно точно была лишена возможности получить премию «мать века», она все равно любила своих детей (пусть не всегда себе в этом сознавалась) и все равно о них заботилась. Порой, даже если они этого не желали.

Андрей не желал.

Но выбора ему все равно никто не оставил, потому что он мог тысячу раз быть в своем поганом Ночном Дозоре, рисковать своей жизнью, плевать на мать и ее чувства, наконец, позорить ее своим присутствием в организации третьесортных магов, тупых, как обезьяна пенсионного возраста, но он все еще оставался важным для Елизаветы человеком, которому она не могла дать умереть. Даже если он этого хотел. Даже если он собирался. Говард была слишком эгоистична, чтобы дать ему такой свободный выбор, особенно учитывая тот факт, что он был бесконечно и безобразно глупым, бессмысленным, лишенным хоть какой-нибудь, даже самой слабой логики.

О, конечно же, Елизавета знала, что Андрей так реализовывал свои позывы к исполнению долга перед человечеством. Конечно, она знала, что так он давал развиться своим гуманистическим идеалам, которые велели ему защищать мир людей от эфемерного зла, к которому, по иронии судьбы, относилась и его семья тоже. Признаться, ведьма вообще боялась себе представить, что там рассказывают ее ребенку о ней же в этом болоте для недалеких. Не то, чтобы она думала, что Андрей будет восприимчив к этим рассказам, или вообще станет обращать на них внимание, но сам факт этого ее оскорблял. Почему он оставался в организации, которая была против нее? Почему он не плюнул каждому из тех, кто там был, в лица, вместо того, чтобы вообще в нее вступать? Чем Елизавета была хуже Дозора? Почему она ему проигрывала?

Поразительно, как у тысячелетней ведьмы проявлялись совершенно обыденные женские черты, которые заставляли ее наравне с тревогой за сына испытывать обычную человеческую обиду и непонимание. Она ведь столько лет была рядом, столько лет поддерживала его и защищала, она так многому его научила и научила бы еще большему с огромной радостью, потому что это имело смысл. Почему он предпочел Дозор?

Впрочем, дело, конечно, было отнюдь не только в Андрее. Точнее, именно в нем, но с позиции совершенно иной. Больше всего на свете Елизавета опасалась даже не того, что сын останется с этими плебеями надолго. Она опасалась того, что мужчиной воспользуются на свое усмотрение, затянут его в свои интриги, а затем разыграют его в качестве пешки на игровой доске света и тьмы. От мысли об этом у ведьмы мурашки бежали по коже, потому что она даже не могла этого толком отследить. Не заставлять же аналитиков Ковена день ото дня просматривать вероятности Вяземского, сообщая его матери о возможных опасностях, коих даже в простой жизни простого оперативника было немало, что уж говорить об Андрее, который обладал высоким магическим потенциалом, который можно было развивать, да еще и имел в качестве родителей двух не последних Иных?

О том, что будет, если сын узнает, кто его настоящий отец, Елизавета предпочитала вообще не думать, потому что фантазии ее на этот счет были по-настоящему ужасны. Может быть, Андрей и был уже взрослым мужчиной и не нуждался больше в родителях, но спустя двести лет узнать, что твой биологический родитель совсем не тот, кого ты ожидал увидеть, да еще и живой, это, наверное, весьма неприятно. С другой стороны, почему ему вообще должно быть до этого дело, когда у него есть Елизавета?

Иными словами, ситуация с Андреем никак не подлежала урегулированию, видеть его ведьма отказывалась и хотя Джорджиана закатывала истерики матери, утверждая, что брат просто запутался и его нельзя судить так строго, Елизавета оставалась непреклонна, пусть это и заставляло ее сердце быть не на месте. Ничего, это ведь уже не впервые, правда?

Но как бы там ни было и какая бы злость и обиды ни терзали ведьму, правда была в том, что оставить сына совсем без поддержки женщина не могла. На помощь ей не хотел, но все-таки пришел Тристан, потому что ему тоже никто не оставил выбора и это было правильно, ведь нечего этим Дозорным расслабляться особенно теперь, когда Елизавета ненавидела их сильнее прежнего.

Может быть, Бэнкс и хотел бы сказать, что он не станет сообщать ведьме об опасностях для одного из оперативников его никчемной организации, но у них были совершенно особенные, не поддающиеся никакому здравому смыслу отношения, так что, пророк согласился, что-то невнятно пробормотав себе под нос и Елизавета осталась довольна ситуацией.

Несколько месяцев ничего не происходило, но за день до наступления декабря, поступил звонок с известного номера и ведьма уже успела подумать, что у них в Дозоре опять конкурс на Дозорного с самым низким IQ, что мешает им решить вопрос с каким-нибудь важным делом. Иными словами, женщина ожидала какой-нибудь просьбы, или вопроса, требующего владения специфическим набором знаний, но в своем предположении она совершенно основательно ошиблась, потому что Тристан позвонил сообщить иную новость.

Новость эта была паршивой и гласила, что на задании, которое начнется у оперативной группы Андрея через двенадцать часов, его ждут весьма крупные неприятности в виде вероятной в восемьдесят пять процентов смерти, и они не могут этого изменить, потому что для изменения требуется светлое вмешательство первого уровня, а у них права на такое вмешательство нет. Система была совершенно идиотской, ведь если вы не можете защищать своих сотрудников от последствий своего же бесконечно тупого Договора, то зачем его вообще было соблюдать? Но на этот вопрос Тристан не был способен ответить, потому что прошивка мозга Дозорного показывала синий экран всякий раз, когда их спрашивали о чем-нибудь логичном.

Елизавета попросила скинуть ей всю возможную информацию о месте и времени проведения операции, внимательно ознакомилась с данными и презрительно скривилась, тем не мене, никому и ничего не рассказав. Облава на Темного мага второго уровня это, с ее точки зрения, сущий пустяк, но Дозору, очевидно, так не казалось. Что совершил бедняга и какие последствия его ждали, Елизавете было наплевать, но очевидно, что он был в особняке на окраине Нью-Йорка не один и накосячил не единожды, да еще и так в наглую, что Говард следовало бы поучиться.

Раздумывать тут было нечего, данные были достаточно подробными, так что, оказаться готовой к десяти вечера, представлялось весьма нетрудным. Можно было бы послать кого-нибудь другого из Ковена, но это показалось Елизавете несправедливым. Тот факт, что ее сын был в Дозоре, оставался лишь ошибкой самой ведьмы. Так что, исправлять последствия этой ошибки, ей тоже предстояло самостоятельно.

Ни в чьей помощи Елизавета не нуждалась, так что, ставить Ковен в известность о грядущем мероприятии, она попросту не стала. К чему все это напрасное беспокойство, обсуждения, попытки помочь? Ведьма отлично знала, что ей надо делать, обладала достаточным количеством информации и, чего греха таить, силы ее в разы превосходили любого из тех, кто окажется в надлежащий момент в доме и возле него. Тристан был так щедр, что не пожалел для Елизаветы данных, которые должны были оставаться тайной Дозора, но следовало быть честной хотя бы с самой собой, у них друг от друга, пожалуй, вообще было слишком мало тайн с тех пор, как Бэнкс восстанавливал Елизавете память, читая ее воспоминания, как открытую книгу. Не будучи его любовницей ни в прошлом, ни в настоящем, Говард пережила с пророком опыт куда более личный, чем любая из них. Так что, Тристан был у нее в долгу. И не только из-за этого. В сущности, выбора о том, что рассказать, а о чем умолчать, у него не было. А если бы был, Елизавета настоятельно рекомендовала бы ему говорить всю правду, какой он только владеет, дабы избежать фатальных последствий в виде случайного и очень жестокого убийства. Нервы Елизаветы стали ни к черту в последнее время. То ли так плавно подкралась старость на третьем тысячелетии, то ли плохое поведение детей на нее так влияло.

Ведьма с легкой степенью задумчивости распихивает в карманы джинсов и куртки артефакты, которые могут ей пригодиться, делая это скорее интуитивно, чем осознанно. Ведь действуй она по велению разума, вообще не полезла бы никуда сама, отправив, например Итана, чью неуемную агрессию нужно было периодически сливать куда-нибудь, чтобы избежать случайных поломок баснословного дорогого интерьера Поместья. Или Майкла, Майкл всегда был рад помочь ведьме, чем мог и он тоже был оперативником, да не какого-то там Дозора, а Ночного, они могли быть знакомы с Андреем и даже иметь что-то общее, ведь в Москве Михаил водил широкую географию самых разнообразных дружеских связей, включая некоторых Темных. Но вместо любого из десятка подходящих вариантов, Елизавета отправлялась сама. И причиной тому, безусловно, был Андрей. Женщина не желала, чтобы он пострадал, а проследить за этим лучше, чем она сама, не мог никто.

В надлежащий час ведьма не тратит времени и попросту открывает портал. Ее уровень позволяет делать это без «якоря» на той стороне, хотя силы, безусловно, уходит довольно много. Мгновение и она стоит на втором этаже дома, закрывая дыру в пространстве взмахом руки и осматриваясь. Волнения Сумрака от недавнего портала все еще слишком велики, так что можно считать, что ведьма заявилась с фанфарами и не заметить ее не могли хоть местные умельцы, собиравшиеся дать бой Дозорам, хоть сами Дозорные. Женщина выглядывает из окна, безошибочно определяя ауры Иных, окруживших дом и отмечая, что в целом, это могло бы быть весьма серьезное противостояние, будь она на него настроена. Но Елизавета не была. И времени здесь тратить слишком долго не намеревалась тоже. Джеймс очень не любил, когда кто-нибудь опаздывал на ужин. Вряд ли он, конечно, решился бы делать ей замечания, но к чему все эти излишние недовольства глупыми мелочами? Следовало поторопиться, прибрать за собой и снова оказаться под высокими сводами Поместья. Красивые интерьеры и просторные коридоры благотворно влияли на мироощущение Елизаветы.

Убранство же этого дома выглядит более, чем посредственно. Ведьма задумчиво проходится по комнате, получая информацию о местных жителях, а затем опускается на первый слой Сумрака, желая уловить колебания, которые могли бы ей поточнее сказать, что делать дальше. О, да, яркий свет от артефакта она могла бы заметить метров за сто, если бы пожелала, а тут всего лишь этажом ниже. Весьма любопытно. Вдвойне любопытно, учитывая, что артефакты Елизавета нежно любила и успела за жизнь собрать целую коллекцию. О действии этого она ничего не знала, но очень хотела посмотреть.

Женщина не пытается скрываться, потому что слишком очевидно, что свое присутствие она обнаружила сразу же, как вошла. Так что, по лестнице она спускается не таясь и даже когда один из магов что-то кричит своим, завидев ее, Елизавета не останавливается и не старается прикрыться. К чему? Вряд ли кто-то из них вообще мог нанести ей хоть сколько-нибудь серьезное ранение с их-то разницей в уровнях. А мелкие болячки и синяки со ссадинами это ерунда, хотя Артур и будет закатывать глаза, говоря, что ей это не по статусу. Да что уж там? Ей не по статусу вообще быть в такой дыре. Чего не сделаешь ради детей, правда?

Ведьма касается пальцами стены, задумчиво шествуя туда, куда убежал ее первый невольный противник. Широкая гостиная неплохо защищена, пожалуй, для магов. Елизавета же достает из куртки ведьмовской мешочек, швыряет его на пол и проявляющаяся на полу из ниоткуда взявшаяся вода, стирает сигиллы здесь расположенные, позволяя женщине войти без приглашения. Взгляд ее, вопреки ожиданиям, устремлен на артефакт, а не на мужчин, которые уже кастуют групповой файерболл. Их уровень не позволяет достоверно определить ее мощь, но предположить, что она опережает их всего на ступень было все-таки несколько глуповато. Огненные шары сталкиваются с защитой вытатуированной на бледной коже ведьмы и лишь старания мага не то второго, не то третьего уровня заставляют ее вздрогнуть и болезненно поморщиться, когда огонь все-таки болезненно жжет кожу где-то на плече. Ничего серьезного, но все равно неприятно. И Елизавета переводит внимательный взгляд на атаковавшего, думая о том, что превратит его мозги в кисель первым, но затем вспоминает, что Андрей, как бы это поточнее выразиться… Идеологически против бессмысленных жертв, принесенных во имя его благополучия. А то, что он догадается, кто именно здесь был, для ведьмы откровением не являлось.

К несчастью, пока Елизавета рассуждает о возможных вариантах, один из магов хватается за артефакт, поднимая его в воздух. Кулон на серебряной цепочке напоминает слезу и хотя ведьма этого не знает, ею, по факту, и является. «Слеза скорби» - артефакт, изготовленный ведьмой, потерявшей всех своих детей и вложившей всю свою скорбь в свое искусство артефактолога. Но женщине это неизвестно, как неизвестно и действие искомого предмета, так что по началу она даже не чувствует подвоха и приближается, чтобы вырвать безделушку из рук обладателя, но это оказывается решением весьма непредусмотрительным. Потому что всего мгновение спустя, вещь начинает вытягивать из Елизаветы магическую энергию, а еще через секунду она понимает, что не только из нее – из всех, кто находился в доме и в тридцати метрах вокруг. Судя по тому, с какой скоростью медальон наполнялся магией, вместить он мог очень много и что было странно – и светлой энергии, стоящих снаружи Дозорных, и Темной, что было весьма необычно. Говард даже успевает задуматься над природой явления, согнувшись пополам, потому что принудительное вытягивание энергии было для нее процедурой весьма болезненной, да настолько, что она пошатнулась и едва не упала. Впрочем, следовало признать, что для того, чтобы вытянуть из нее все, пришлось бы потратить часы, как бы хороша ни была эта чертова безделушка. И все же, потери энергии были ощутимыми. Ведьма с трудом заставила взять себя в руки и начать нащупывать что-нибудь полезное из того, что она еще взяла с собой.

Крошечная склянка летит под ноги мага, сжимающего в руках артефакт, но не разбивается. Мужчина усмехается, глядя на Елизавету, а затем показательно и надменно наступает на нее каблуком, не понимая, что не сработала она не потому что была плохо заряжена, а как раз потому что не разбилась. Короткая темно-синяя вспышка и все трое присутствующих подвешены в воздухе вверх ногами, парализованные целиком. Но живые. Конечно, живые. Все, чтобы не расстроить Андрея.

Говард выдыхает и еще какое-то время заставляет себя дышать свободно и примириться с тем, что потеряла часть энергии, потому как сейчас это совершенно неважно и ей нужно просто уйти отсюда. Риски нивелированы, вряд ли тут теперь есть, кому ударить по Андрею, а судя по звукам и колебаниям Сумрака, Дозорные уже были близки к тому, чтобы войти в дом. Ведьма наклоняется, подхватывая с пола артефакт и силясь подзарядиться от него, что выходит не так уж плохо, сразу заставляя ее ощущать себя многим лучше. Но она была не первой, кто попался под его действие и опустошить его до основания оказывается удивительно приятным. Как и сама безделушка тоже удивительно приятной. У Елизаветы такой не было. И теперь она направляется к выходу с артефактом в руках, открывая дверь самым простым человеческим способом. Увы, безопасность метода здесь в расчет не берется и кто-то швыряет в Елизавету копье. Это очень зря, потому что она такое не любит. Впрочем, ранить ее сейчас не факт, что смог бы даже равный, так что она только неприязненно морщится, глядя на стоящего перед нею незнакомца.

- Больше так не делай, - шелестит Елизавета, покачивая пальцем в предостерегающем жесте в воздухе. Дозорный взирает на нее как на ужас, вырвавшийся из ада и его реакция не слишком-то понятна. А что он рассчитывал тут увидеть? Санту? Но вместо того, чтобы прописать болвану, ведьма швыряет в него кулоном и проходит мимо, намереваясь отойти от дома, чтобы поскорее открыть портал. Такие занятия, как ни странно, казались удивительным образом утомительными. Ночной Дозор должен подарить ей сертификат в спа.

Как несложно догадаться, Елизавете абсолютно безразлично, что там за Дозор, чем недовольны Дозорные и чего они от нее хотят. Правда в том, что сейчас в ведьме такое количество энергии, что трогать ее теперь – абсурдное и совершенно неблагодарное занятие, которое грозило девчонке, что встала у нее на пути, большими неприятностями. Ну, и кому, спрашивается, это было надо? Елизавете, как ни парадоксально – нет, потому что она сегодня твердо была настроена обойтись без жертв. В первую очередь, разумеется, без жертв в лице ее сына, но и без жертв в лице всех участников этого сомнительного мероприятия тоже, потому что никакого личного интереса, помимо безопасности Андрея, ведьма здесь не имела и иметь не могла. Она ведь даже оставила этот поганый артефакт Дозорным, хотя могла бы забрать его себе в коллекцию просто потому что никто бы не смог ей помешать. И вместо благодарности – вот это? Говард почти фыркнула, но сдержалась, полагая, что было бы глупым ожидать слишком многого от местных Дозоров. У сына благоразумия куда больше и лишь зная, как он переживает за все живое, не говоря уже о своих коллегах, ведьма не награждает девчонку каким-нибудь мерзким проклятием, от которого ее избавила бы только смерть.

- Да уж, и впрямь неожиданность, - негромко комментирует Елизавета, сует руки в карманы и кидает сыну мелкую склянку уже красного цвета, - Разобьешь ее, как будешь в доме, - говорит ведьма, не глядя на сына, неторопливо направляясь к более свободной площадке, чтобы можно было беспрепятственно открыть портал и никому не навредить – вольно или невольно – в процессе.

Ведьма и не думает ничего обсуждать с Андреем, вероятно, по все тем же обременительным причинам, что и раньше. Вопросы «какого хрена ты опять в Дозоре» и «ты с ума сошел так позорить свою мать?» все еще не отпустили ведьму. И хотя она отлично помнила, что в прошлый раз смирилась с его выбором почти легко, отвлекшись на создание Ковена, сейчас это почему-то больше не казалось таким простым. Не исключено, что из-за того, что вместе с воспоминаниями Елизавета воскресила в себе и какие-то чувства и эти чувства теперь не давали ей в полной мере принимать рациональные и последовательные решения по велению разума, а не эмоций. И вообще-то… Вообще-то это было отвратительно и невероятно глупо.

Она бы так и ушла, промолчав на его вопрос, если бы только сам вопрос не поставил ведьму в ступор. Андрей что, не видел расчетов аналитиков? Или у них не принято делиться с участниками группы такой информацией? Потому что вообще-то она полагала, что он обо всем знал и действовал таким образом из личных убеждений, полагаясь не то на типично русское «авось», не то на Бога, в которого верил, не то на собственные силы настолько, что был убежден, что ничего не случится. Потому что если нет, то его проклятый Дозор рисковал его жизнью по своему усмотрению и не окажись здесь Елизаветы, он был бы непременно мертв. Точнее, мертв он был бы в любом случае, если бы она не пришла, но в первом варианте, он хотя бы был бы об этом предупрежден заранее. Хотя, какая разница? Ведь этот проклятый Дозор представлял для сына столь огромную ценность, что он вряд ли впечатлится информацией, которой ведьма владела. Его пытались убить, списать через это задание? О, какая ерунда! Все во имя долга и людей.

Честное слово, что за ересь? Откуда это вообще в нем взялось?

Елизавета нередко задавалась этими вопросами, но ответ всегда был одним и тем же. Это взялось в нем, потому что она позволила. Это ее вина. Ее недосмотр. Ее бесконечная любовь к сыну и возможности выбора для него, каков бы ни был этот выбор. Когда-то она удерживала его от фатальных ошибок, но в остальном, всегда позволяла самому решать, делать выводы и идти по своему пути. Вот он и пошел. Чего еще тут следовало ожидать и на кого сетовать?

- Потому что, если бы меня здесь не было, Андрей, то ты с восьмидесятипятипроцентной вероятностью был бы мертв. Или аналитики из обожаемого тобою Дозора тебе этого не сказали? – она сужает глаза, желая услышать ответ, даже если он не будет произнесен вслух, а затем вздыхает и продолжает весьма бодро отходить подальше от дома, - Тогда, пусть расскажут теперь, - говорит она громко, сосредотачивается и открывает белую пропасть портала, который так ярко светится в ночной тьме, - И не забудь разбить склянку, как я и сказала, а то они никогда не выйдут из паралича, - больше ей добавить нечего, так что, Елизавета уверенно заходит в портал и спустя мгновение, он закрывается, оставляя за собой лишь слабое колебание Сумрака, которое тоже вскоре проходит.

Поместье встречает Елизавету суетливой подготовкой к ужину и ведьма, пройдя в гостиную, где вечером собирались целители за азартными играми, молча протягивает обожженную руку Артуру. Мужчина неприязненно морщится, но почти тотчас же начинает заниматься делом, передоверив свои карты Елизавете.

- All in, - пожимая плечами, заявляет ведьма, передвигая все фишки на стол. Мужчины косятся на нее с подозрением, но большинство из них пасует, оставляя комбинацию Артура наедине с комбинацией его помощника, - Вскрываемся, - командует ведьма, пока целитель с недовольным видом лечит рану на ее руки, - Стрит флеш, - Елизавета, конечно, выигрывает как раз к моменту, как Артур заканчивает свою работу. Он знает, что она нагло смухлевала своими волшебными штучками, но молчит.

- Половина моя, - заявляет ведьма, подмигнув будущему зятю и поднимаясь на ноги. Она идет в свою комнату, испытывая острую жажду деятельности: переодеться к ужину, сыграть еще пару партий, заняться магией и чем угодно еще, только бы не думать о том, что ее сын готов положить свою жизнь на цели, которые в действительности никогда не были ему близки. Но сколько бы Елизавета ни спрашивала себя о том «почему?», она не могла бы найти четкого ответа. А потому, весь вечер она только и занимается тем, что отвлекает себя всеми доступными способами, насколько это было возможно. И все же, когда время уже за полночь, а ведьма сидит в своей комнате с книгой, тихий стук заставляет ее вновь ощутить беспокойство.

- Елизавета, - тихо зовет ее Джеймс, привычно, тоже не спящий в поздний час, - К тебе твой сын. Снова. Я сказал, чтобы он проваливал, но ты же знаешь… - она знает. И на этот раз все-таки поднимается из кресла. Нельзя же было вечно избегать этой встречи, - Пригласи его, - открывая дверь и выходя в гостиную, просит ведьма. Увы, надеяться на то, что Андрей принес сертификат в спа от лица Ночного Дозора, не приходилось.

Елизавета спокойно и терпеливо дожидается сына, легко разжигая коротким жестом огонь в камине. Ей поразительно холодно, но Барбара с Джеймсом не устают напоминать, что это хорошо. Сила Елизаветы, ее мощь, ее уровень были напрямую завязаны на ее низкой магической температуре, которая неизменно передавалась и телу тоже. Если ей холодно, стало быть, и температура ее приходит в надлежащий, приличествующий ее силе вид. Но сейчас ведьма знает, что холодно ей вовсе не из-за ее магической температуры. Холодно ей, потому что каждый раз, когда она думает о сыне, этот холод, точно яд, расползается по венам, забирается в самые отдаленные уголки души, возрождая во всей силе воспоминания, которым давно следовало быть похороненными.

О том, как своего первого ребенка, дочь, она превратила в Иную, желая сохранить ей жизнь.
О том, на какие жертвы пришлось пойти ради этого.
О том, как она не смогла защитить ее, потеряла, несмотря на то, что все-таки изобрела метод сделать ее Иной.
О том, как Андрей, появившийся на свет, закричал, возвещая о том, что он – тоже Иной, о том, что он дарован своей матери после всех ее ночных кошмаров и страхов, чтобы его она смогла сохранить, защитить, спасти от целого мира, если потребуется.
И о том, как она не смогла.
Не спасла его от целого мира. Не спасла его от Дозоров в Москве. Не спасла его от самой себя и своих убеждений.
О том, как кричала и как плакала не то от ярости, не то от страха, узнав, что он стал Дозорным, о том, как крушила все вокруг и не могла успокоиться неделями, зная, что именно сейчас ее сын может умирать. А она ничего не сможет сделать, потому что поганый Дозор и сам сын не позволят ей этого.

Нет, этот холод не согреть теплом живого огня, но Елизавета все равно садится в кресло рядом и протягивает руки, пытаясь согреться. Знает ли она, что чувствует ее сын? И да, и нет. Потому что она чувствует то же самое. И единовременно она чувствует прямо противоположное, потому что сердце ее неровно билось от одной мысли о том, что сын знал, на что идет и сколько страданий причинит ей своим решением, но все равно сделал то, что сделал.

Для чего он пришел? Чего он желал? Эти вопросы возникают, пожалуй, слишком поздно.
Андрей знал, что мать будет чувствовать и как отреагирует на его решение присоединиться к Дозору. И все же, он к нему присоединился.
Чего он хотел теперь, спустя четыре месяца той свободы, которой он так отчаянно желал?
Ее одобрения? Он никогда его не получит.
Ее прощения? Она простила его в ту же минуту, потому что любила безгранично сильно.
Ее принятия? В таком случае, сыну не надлежало просить об этом, потому что подобная просьба грозилась привести Елизавету в состояние трепещущей ярости, и она могла не сдержаться. О, нет, не причинить зло и вред самому Андрею. Но запросто разнести в щепки его проклятый Дозор и заплатить за это жизнью. Оно того стоило, если так сын ее услышит, поймет и будет, черт побери, держаться от Дозоров так далеко, как это вообще было возможно на земле, на которой они провозгласили себя хозяевами.

- Может быть, если в какие-то двери стучишься очень долго, а тебе не открывают, стоит перестать стучаться? – голос Елизаветы тих и бесстрастен, она смотрит в огонь и эти слова вызывают в ней ужас. Неужели она и впрямь говорила их Андрею? Неужели она и впрямь могла произнести подобное и не поперхнуться, не прикусить язык, не лишиться чувств от одной мысли о том, что они с сыном больше не смогут никогда поговорить, как прежде, о том, что он больше не придет, она не обнимет его и не спросит, давно ли он ел в последний раз, а то выглядит уж больно уставшим, бледным и исхудавшим. До появления сына, Елизавета и знать не знала, что о детях можно заботиться вот так. До появления сына она и знать не знала, как много боли могут принести всего несколько коротких слов.

- Подобное отношение? – переспрашивает Елизавета, повернувшись к сыну и указывая ему на кресло напротив, предлагая присесть, раз уж им надо поговорить, - Какое именно отношение, дорогой? Забота о твоей жизни? – интонации ее обманчиво мягкие, но сталь, что крылась под ними, была неизменна, хотя, быть может, и не слишком хорошо знакома Андрею. Впрочем, короткая пауза расставляет все по своим местам и уже следующие слова звучат едва ли не рыком, - О том, чтобы лживые ублюдки, мерзавцы и выродки, недостойные твоей крови, плоти и твоей сути по одному лишь факту твоего рождения, не говоря уже о твоей сущности и твоем нутре, не разменяли твою жизнь на какого-нибудь паршивого темного, или воздействие уровня четвертого пятого? – Елизавете кажется, что ярость, которая клокотала в ней все это время, готова теперь вырваться наружу, пусть она никогда раньше не допускала подобного с сыном, а может быть, не допускала вообще. Пальцы ведьмы добела сжимаются на подлокотниках кресла и она смотрит на сына взглядом, в котором пламя огня меркло по сравнению с пламенем, что горело теперь в груди Елизаветы.

- Знаешь, как доказывают, что семья – самое важное, что у тебя есть, Андрей? – она сужает глаза, чуть подаваясь вперед и поджимая губы так, что становится яснее всего на свете, как силен теперь гнев ведьмы, - Любой, кто посмел бы не то, чтобы подвести тебя  к грани смерти, но ранить, обидеть, причинить тебе любое зло, заплатил бы тысячекратную цену. Я бы заставила его хлебать собственную кровь чайной ложкой с земли, если потребуется, - кажется, нечто подобное она сотворила с мужем Женевьевы, который посмел не то, что обидеть ее – переломать ей кучу костей и наставить синяков и ссадин по всему телу, - Напомни мне, что сделал ты? – и она вскакивает со своего места, потому что не может сидеть больше. Ведьма проходится из стороны в сторону, а затем делает то, что никогда не делала перед Андреем, всегда сохраняя ледяное спокойствие. Она швыряет о мраморный пол хрустальную сферу, оставленную здесь для завтрашнего ритуала. Но это ничего, в кладовой их полно.

- Напомни мне, что сделал ты! – нет, она не кричит, но голос ее громче обычного, потому что ярость сейчас мешается с болью, затмевая разум, - Склонил колени перед моими убийцами, вот что, - глухо заключает женщина, облокотившись руками о подоконник и силясь совладать с собой, - Даже года не прошло, как снова признал их своими хозяевами, готовый идти на закланье, когда потребуется, - а в том, что потребуется, сомневаться было попросту глупо, - Так что, если ты спрашиваешь, Андрей, оставлял ли ты меня, - она усмехается, ведь это даже нелепо. Это она оставляла его, хотя и думала, что ради его же блага, - То мой ответ – нет. Ты не оставлял меня. Ты меня предал, - коротко и тихо заключает ведьма, наконец, совладав с эмоциями, повернувшись спиной к подоконнику и скрещивая руки на груди.

- Твоя служба всегда, каждый день, когда ты идешь в треклятый Дозор, будет направлена против меня, - и он вряд ли мог этого не видеть. Но об этом Елизавета старалась не думать, - И ты знаешь это не хуже моего. А все остальное, в сущности… - она пожимает плечами, не зная, откуда сейчас берутся такие жестокие слова для сына, ведь на всегда находила иные, чтобы донести до него даже самые болезненные истины. Не от того ли это, что ей сейчас самой отчаянно больно и уже очень давно? - …лицемерие. Ты пытаешься усидеть на двух стульях до тех пор, пока между этими стульями не разгорится огонь и ты не будешь вынужден сделать выбор, чтобы не сгореть в огне собственной вины, стыда и страха. И ты выберешь семью. Чтобы затем снова предать ее. И пойти служить тем, кто вот уже две тысячи лет попеременно заняты тем, что пытаются уничтожить, сломать, растоптать, или хотя бы посадить на короткий поводок женщину, которая по нелепой случайности стала матерью Дозорного. И больше всего на свете она боится не его очередного предательства, но его смерти в этом самом Дозоре. А он ничего Дозору не должен, но  видит в нем исполнение своего человеческого долга, - иронично, потому что и такого долга у Андрея тоже не было. Он ведь не человек. Елизавета усмехается и вновь садится в кресло, но глядя вовсе не на сына, а на огонь. Клокочущая ярость как-то очень скоро сменяется тоской и болью и ведьме хочется, скорее, забыться, чем кричать, плакать, или кому-то что-то доказывать.

- Но это, конечно, ничего не изменит, - спустя короткое время молчания, произносит Елизавета, - Ты – мой сын и я люблю тебя. Так будет всегда. Есть одно то, что твои Дозоры изменить не в силах: я всегда буду на твоей стороне и всегда буду тебя защищать. Даже когда однажды, ты окажешься в рядах моих палачей

Андрей имел право злиться. Имел право задавать ведьме любые вопросы из числа тех, что годами терзали его в отсутствие матери. Елизавета понимала и его гнев, и его обиду на ее слова, и его желание отстоять те хрупкие границы, что он установил, приняв решение пойти в Дозор, вопреки всем многочисленным предупреждениям матери, ее ненависти к этому ведомству и непереносимости самой их идеологии. Да, все зло, что они ей причинили, а она успела причинить им, было лишь следствием того, во что Эллисив верила, а если быть точнее – не верила, но она ничего не забыла. И при мысли о том, что сын несет службу этим подлым выродкам, ей казалось, что кто-то стальными тисками на живую сжимает ей сердце, не давая ни дышать, ни думать, ни связно мыслить. Впрочем, разве это не были лишь ее личные сложности? Разве не должна была она сама справляться с этими эмоциями, не привлекая к ним Андрея? Не могло ли быть так, что она хотела от него слишком многого? Не могло ли быть так, что она не имела права просить его отречься от убеждений и лояльности, что была чужда ей самой, но могла быть не чужда ему? Эти мысли мелькали в голове время от времени, но Елизавета каждый раз возвращалась к одному и тому же. Она просто не могла, не находила в себе никаких сил для того, чтобы смириться с тем, что один из немногих дорогих ей людей намеренно идет по пути, который она лично не просто отвергает – ненавидит всей душой и всем своим сердцем. Это оскорбляло ее и как мать, и как ведьму. Но еще это уничтожало ее одной мыслью о том, что эта служба может привести Андрея к смерти. Елизавета вряд ли смогла бы смириться с его гибелью в целом, но еще она точно не смогла бы смириться с тем, что он пал во имя Дозоров, которые не стоили и кончика его ногтя.

Но теперь Говард слушает сына молча. Слушает, потому что она сама начала этот разговор в таком тоне, сама сказала почти все, что думает, сама поступила так, как сочла верным в этой ситуации. Да, она могла бы еще много лет хранить молчание, а затем исчезнуть вместе со всем Ковеном, стоило им только зализать раны, набрать новых сторонников и понять, что они к этому готовы. Но, в конечном счете, Андрей жаждал правды, жаждал знать, почему Елизавета поступает так, как поступает. Он не боялся всей полноты и жестокости этой правды, он ее получал. И хотя ведьме самой было некомфортно от всего сказанного, она знает, что так будет правильно. И если сын уйдет сейчас, хлопнув дверью, чтобы никогда не вернуться, это будет отчаянно больно, тяжело и страшно, но это тоже будет правильно. Он больше не станет разрываться между матерью и Дозором, он больше не будет вынужден делать выбора, который ночными кошмарами не даст ему о себе забыть. Он больше не испытает вины. А Дозор… Дозор не станет использовать его против матери, или хотя бы думать об этом в долгосрочной перспективе. Они порвут все нити и хотя большинство из них будут вырваны с корнем, быть может, хотя бы это обеспечит Андрею сравнительную безопасность и покой, которого он не находил, кажется, с тех самых пор, как они в последний раз виделись в Санкт-Петербурге.

- Твое упрямое желание служить Дозору… - Елизавета не принимала этих глупостей про «служить себе», потому что служить себе Андрей мог в дореволюционной России, да и то, на практике, отлично знать, что служит он не себе, а государству… - даже после того, как ты увидел все, что они натворили в Москве – вот, что утвердило меня в этой мысли, - больше не будет никаких абстрактных и гибких фраз, попыток уйти от прямого вопроса. Андрей хотел знать правду, он спрашивал, он получал то, что желал, - Ты счел приемлемым служить организации, которая решила уничтожить высокоуровневых иных, целиком, под корень, не щадя ни их жизней, ни их знаний, ни их наработок просто так, просто потому что им этого хотелось. Среди этих Иных была твоя мать и могла бы оказаться твоя сестра. Но ты снова вернулся к этим людям и к этой службе, - она говорит тихо, но каждое слово звучит так четко, чтобы не оставалось никаких сомнений в том, что Елизавета говорит. Хватит смягчать и обходить острые углы. Андрей ведь так отчаянно желал быть взрослым и свободным. Вот она – взрослая жизнь и свобода. Без этих детских «мама, так нечестно!».

Когда Андрей был ребенком, Елизавета дула на его разбитые колени и излечивала душевные раны, с которыми сталкивались любые дети, а особенно столь рьяно верящие в справедливость и единственно-верный путь. Но теперь она сама страдала от многочисленных ран, каждая из которых, после возвращения памяти, была свежа, как если бы оказалась получена еще вчера. А потому, ведьма прекрасно понимает все чувства сына. Но вместе с тем, она потому же не может лишить его этой боли. Кажется, это и значило на самом деле быть взрослым, не так ли? Принимать решения, нести за них ответственность и справляться со всеми страданиями, которые за ними следуют.

- Не пытайся уйти от ответственности за это решение, Андрей. Не пытайся переложить его на меня. Тебе бы никогда не пришлось уходить из Ночного Дозора и просыпаться от ночных кошмаров из-за смерти Марка, если бы ты не вступал в это ведомство. Но если первый раз я могла счесть ошибкой, которую ты совершил от усталости и отчаяния из-за поисков России, которой больше нет, то теперь… - она разводит руками, явственно давая понять, что теперь это ни на какие ошибки не спишешь. Он сделал то, что сделал, потому что хотел этого, несмотря на то, что Елизавета была против. Он вступал в стан ее врагов и рассчитывал на то, что все обойдется. В этот раз не обошлось. И больше не обойдется.

- У тебя всегда существовал добрый десяток вариантов: полиция, пожарные, скорая, несмотря на то, что ты считаешь, что хорошим целителем тебе никогда не стать, федеральное бюро расследований, агентство национальной безопасности… - она не загибает пальцы, считая это слишком картинным, но варианты подсчитать не составляет особого труда, - О, если тебе претят такие мелкие масштабы, - и в этом Елизавета его понимала, - То для тебя всегда существует ООН, Красный крест и просто большая политика, - она бы устроила ему любой из этих вариантов. Это не было таким уж сложным.

- Но нет. Зная, кто Дозор всегда будет пытаться меня убить, зная, что они уже пытались это сделать, зная, что они всегда будут моими врагами, чтобы ни случилось, просто потому что они никогда не смирятся с тем, что кто-то может избегать их ошейника, ты все равно пошел работать в Ночной Дозор. Снова, - нет, она не произнесет эти слова повторно. Не назовет сына предателем в очередной раз, потому что выводы из ее слов он мог бы сделать и самостоятельно. Это было не так уж сложно. И хотя Елизавета понятия не имела, откуда у нее вообще были силы и желание говорить об этом вслух, на самом деле, она отчаянно жалела, что начала этот разговор. Потому что, что бы она ни утверждала здесь и сейчас, потерять Андрея не физически, а духовно, интеллектуально и эмоционально, для нее было бы просто чудовищным. И быть может, для них обоих было бы лучше, если бы она изображала из себя идиотку и делала вид, что не понимает того, что сын вновь стал частью организации ею глубоко презираемой.

- И снова… Разве Ковен виноват в принятом тобой решении? Ты сам ушел из Поместья и вступил в Ночной Дозор. Это было твое решение, твой выбор. И они были бы болванами, примерно равными тем, что работают в Дозоре, если бы сообщили тебе о моем возвращении с того света, - возможно, за такую глупость они бы заплатили своими жизнями, ведь в США были те, кто прекрасно знали, что именно произошло в Москве, - Потому что ты – Дозорный. И ты опасен для Ковена и их главы, - она говорила эти простые вещи с удивительным трудом, словно вообще не веря в то, что может это говорить. Помыслить о том, что ее сын в Дозоре… Предал ее, ушел на эту чертову службу в угоду интриганам и лжецам… В Санкт-Петербурге подобное было вообще невозможным. Что ж, возможно, она и впрямь очень рано его оставила. Раньше, чем следовало, увидев в нем не мальчишку, но мужчину, которому ни к чему было быть в опасности из-за связей и принципов матери. Он этого не заслуживал. Как жаль, что он сам нарвался на те нежелательные связи, от которых она так его берегла. Надо же, и ведь в США вступил в Дозор, который так явно противоборствовал Дозору, что совсем скоро, быть может, возглавит его настоящий отец. Если выживет.

Какое-то время в комнате царит молчание и все это время Елизавета задумчиво перебирает складки на платье, глядя прямиком в огонь. Кажется, что разговор на этом может быть окончен, но на самом деле, ведьма отчаянно не желает отпускать Андрея, из страха не увидеть его больше никогда – после их ссоры и после очередного бессмысленного задания бессмысленного Дозора. Пожалуй, она легко забыла бы об этом разговоре вообще, если бы сын прямо сейчас сказал, что хочет остаться. Что он больше не переступит порог Дозора. Что ему это не нужно и семья для него в разы важнее любой службы, к тому же, такой подлой и бесчестной.

- Не говори мне о боли, Андрей, - тихо отзывается ведьма на его слова, прекрасно понимая, что сын сейчас чувствует, - Потому что до этого разговора я вообще не думала, что все еще могу так явственно ее ощущать.

Елизавета не могла бы с точностью назвать момент, в который Андрей первично стал Дозорным и лишь вторично – сыном. То ли в этом была виновата смерть, которая очень четко дала понять, что ведьма не так уж неуязвима, как о себе думает, то ли пребывание на шестом слое Сумрака на протяжении долгого времени со всеми, кто умер во имя идей, близких Елизавете, то ли это все вообще было временно и стоит мужчине оказаться в опасной для него ситуации и ведьма снова станет его матерью. Хотя, нет. Она никогда и не переставала быть его матерью. И ни за что не перестанет, потому что если в чем-то женщина и не сомневалась, так это в том, что даже если Дозор убедит Андрея собственными руками вырезать ей сердце, она все равно будет его матерью. Уйдет он теперь, пожелает ли продолжить свою службу в Дозоре, увидятся ли они снова, или нет, но эта нерушимая связь канатами будет объединять их веками, если не тысячелетиями. О какой бы любви ни вторили песни на радио, ни рассказывали в произведениях классиков, любовь матери к своему ребенку, любовь ведьмы к своему сыну была безгранична. И в сущности, у Елизаветы никогда не было выбора. Она могла закрыть двери, запереть ставни и велеть вообще не подпускать Андрея к Поместью, от этого чувства она не могла избавиться. И оно вовсе не было сопряжено с той болью, что она испытывала, не было ею изуродовано. Потому что любовь к Андрею и любовь к Джорджиане была чувством самым явственным и самым чистым. Быть может, единственным чистым, что Елизавета когда-либо могла испытать. Да, Дозор мог забрать у нее сына. Мог навсегда. Но он не мог отнять ее любви к нему. И это было столь же чудесно, сколь и ужасающе.

У Елизаветы больше не было слов. И вопросов тоже больше не было. Она вообще не находила слов, которые могли бы описать то, что происходило и то, как ей надлежит на это реагировать. Было ли ей больно все еще? Да. Желала ли она всего того же, чего желала и раньше? Безусловно. Если бы Андрей ушел из Дозора, это, возможно, стало бы одним из лучших событий в жизни Елизаветы. Но давить на сына этим казалось унизительным. Он итак знал обо всех ее предпочтениях, выводах, о том, что она думала и как она мыслила. И все равно ее не понимал. Это было поразительным, но вместе с тем, это было совершенно нормальным. Он не знал и половины всего, что прошла Елизавета из-за Дозоров и с Дозорами. Страшные сказки ребенку на ночь? Черта с два. Эту тьму она носила в груди, не делясь ею с единственным существом на земле, которое берегла от любого зла и страха. Позже? Позже Андрею было, чем заняться, не разделяя материнской памяти и тяжести. У него была своя жизнь и Елизавета хотела, чтобы эта жизнь была счастливой. А в Москве вдруг стало уже поздно. А здесь – еще позднее. Он ведь уже принял решение. Он ведь уже никогда и никуда не уйдет, потому что упрям, как мать, потому что в своих убеждениях всегда уверен безоговорочно, и тоже, как мать, потому что и воля в нем от нее. И ничего от паршивой лживой сущности его отца. Хотя нет. Называть Каина отцом, было оскорблением покойного Павла Петровича. Но это – не то, о чем теперь следовало думать.

Елизавета закрывает глаза, ощущая объятия сына. И шумный выдох лучше всего выдает все, что ведьма теперь чувствует. Она ждет какое-то время, чтобы сделать новый, молчит и боится пошевелиться – спугнуть. Но затем все-таки протягивает руку и уже привычно, так, как делала раньше, гладит сына по волосам, как если бы между ними не было всей этой ссоры, размолвки, Дозора и вечного противостояния долга и семейных ценностей, коим Елизавета так долго его учила. В этих объятиях и близости сына нет ничего болезненного, боль словно вообще теперь отступает. И если о чем-то ведьма жалела, так это о том, что так не может быть всегда. Потому что как бы она ни противилась этому, а сын все равно не останется, все равно уйдет. И их снова разделит стена разницы идеологии, взглядов и верности совершенно разным вещам. Но до тех пор…

- Пойдем, - она размыкает объятия и перестает гладить его так же резко, как звучит это слово. Елизавета поднимается на ноги и берет Андрея за руку, весьма решительно направляясь с ним сначала в коридор, а затем и в холл. Она легко находит здесь свои полусапоги и прохладную для этого времени года куртку, а затем смотрит на подошедшего Майкла, - Я буду отсутствовать несколько дней. Скажи Барбаре, пусть за всем присмотрит, - «за всем» значило «за Джорджианой и Итаном», потому что все прочие справлялись сами. Майкл кивает, ничего не спрашивая, отлично зная, что получит только укоризненный взгляд в ответ.

- Одевайся, идем, - вновь повторяет Елизавета, но выходит с сыном на внутренний двор Поместья, а вовсе не на  брусчатку перед ним. Она уверенно двигается к центру сада, где довольно пусто на двадцати метрах, достаточных, чтобы минуты три провести в предельном сосредоточении, прежде, чем в пространстве возникает белое пятно портала. Третий портал за день, это, знаете ли, не шутки для ее состояния, так что, ведьма утирает кровь из носа, справляется со слабостью.

- Ничего не бойся, - у него были основания не доверять матери, но, в конечном счете, спасла она его вовсе не для того, чтобы убить в очередном путешествии. Да, время от времени у Елизаветы проскальзывала мысль, запереть сына в подвале, пока не одумается, но для этого портал не нужен. В доказательство своих добрых намерений ведьма первая заходит внутрь и проходит сквозь довольно длинный коридор, что явственнее всего говорило о том, что расстояние, которое они преодолевают, очень велико.

Чернеющее небо и ярчайшая россыпь серебристых звезд встречает Елизавету на холме в паре десятков метров от небольшого населенного пункта, огни которого горели прямо под ними. Ведьма замирает на несколько мгновений, затаив дыхание, потому что для нее этот визит подобен волшебству. И она благодарна Тристану за то, что он позволил ей вспомнить. Женщина дожидается, пока из портала выйдет сын, а затем закрывает за ними проход. Какое-то время Елизавета стоит молча, оглядывая крошечный город, в котором жило меньше пятнадцати тысяч человек, но те, кто жили, были, нередко, совершенно особенными.

- Познакомься со своими корнями, Андрей, - наконец, посмотрев на мужчину и растирая руки одна об другую, говорит ведьма, - Добро пожаловать в страну троллей и эльфов, северного ветра и самых ярких звезд. Мы в Дании. А перед тобой – город Тистед. Место, где две тысячи двести девятнадцать лет назад, я появилась на свет, - и подождав еще всего мгновение, Елизавета направилась вниз по холму, прямиком к городу.

В жизни Елизаветы было немало мест, напрямую и очень тесно связанных со значимыми для нее событиями, оставившими в разуме и сердце свои следы и зачастую очень болезненные. Но с большинства из тех событий прошло так много лет, что Говард не могла бы теперь с уверенностью утверждать, где именно произошло, то или иное. Но место, где она родилась, она не могла бы спутать ни с каким другим. Прежде всего, потому что несмотря на то, что Тистед полноценно возник здесь и получил статус города лишь в самом начале шестнадцатого века, поселение здесь было всегда.

Всегда, потому что неподалеку от Тистеда находился Лангдос – священное место для всех язычников того времени, мощный магический источник, вписанный в ткань мира, ставший последним пристанищем для многих, в том числе до сих пор не потревоженных, вождей данов и членов их семей. Смертные вели раскопки на нем, и по сей день, но находили они лишь то, что было позволено. Кости людей и Иных, достойных памяти и отпечатка в веках, надежно хранили те, кто с начала времен не покидал Тистед и вряд ли когда-нибудь покинет.

Это был совершенно другой мир. Здесь не было знакомой всему миру терминологии, обозначающей смертных и магов, здесь не было никаких Дозоров и их власти, здесь Иные не жили мирскими устремлениями, потому что давно к ним остыли. Тистед жил по своим собственным укладам и устоям, порой, весьма необычным. Впрочем, Елизавета склонна была считать, что большая часть Северной Европы отличалась таким складом, и дело здесь было в менталитете, а отнюдь не в магии.

И все же, Тистед всегда был и оставался ее домом. Домом, где каждое здание было знакомо, потому что на его месте раньше стояло другое. Но это ничего не меняло. Елизавета все помнила, она бы не забыла, даже если бы попыталась. Это место было ее началом и, без сомнения, когда-нибудь станет ее концом. Но не сейчас. Сейчас ведьма возвращалась домой и это была магия совсем иного толка, нежели та, которую они использовали в повседневной жизни.

- Да, про него, - женщина улыбается, коротко кивая и выпуская пар изо рта. Кажется, здесь всегда было так холодно, порой, даже летом, - Много-много раз. Когда рассказывала тебе о великих воинах севера, о магии, которая не похожа ни на какую другую, о гордых женщинах и о смелых юношах, о победах над драконом Фафниром и гигантским волком Фенриром, - Елизавета помнит эти истории, как сейчас. Они брали свое начало в этом месте, у этих людей, пересказанные Андрею почти без изменений. Каждая мать в этом городе рассказывала эти истории своим детям, но только Андрей был тем, кто слышал их в первозданном виде, потому что будучи некогда служительницей местного языческого храма, Елизавета знала, что детали этих историй содержат важную образную составляющую, изменение которой заставляет утратить ее первозданную ценность.

Они спускаются вниз по холму достаточно быстро и вот уже идут по дороге мимо невысоких домов, в большинстве из которых еще горит свет – разница с США во времени значительная и здесь на город только-только опустился поздний вечер. Елизавета идет уверенно, зная этот город, как свои пять пальцев. Но идут они пока вовсе не к дому, направляясь ближе к центру города, пока не встают прямиком перед небольшой кирхой – лютеранской церковью. С виду она довольно старая, но с точки зрения ведьмы – ничто. Она помнит, как здесь все было иначе. И когда Андрей останавливается, женщина проходит за его спину и кладет пальцы ему на виски.

- Смотри, - шепчет Елизавета и спустя мгновение он видит этот город две тысячи лет назад. Видит, как лютеранская церковь обращается длинным медовым залом, у входа в который стоит стража. Видит, как кипит здесь жизнь, как снуют воины, бегают дети, как женщины заняты повседневными делами. Видит, как неподалеку разделывают дичь с недавней охоты.

Этого никогда не случится. Девятая дочь вождя никогда не выйдет замуж. Уже через год все узнают, что она щедро одарена магическими способностями и Соль начнет служение в святилище неподалеку.

Елизавета опускает руки, более не в силах ничего показывать Андрею, в первую очередь, потому что она – не менталист и даже ту мелочь, что сейчас сотворила, не могла удержать хоть сколько-нибудь долго. Впрочем, пожалуй, показанного было вполне достаточно для того, чтобы сын понял, где именно они находятся и как много она рассказывала об этом месте, пусть и не говорила напрямую о том, что это – ее дом и никогда не называла родственных связей, упуская так же и младшую дочь вождя, коей не довелось быть частью этой истории, потому что став служительницей Всеотца и начав обучение, она обрела свой собственный путь, который увел ее бесконечно далеко от дома.

- Думаю, они были бы рады знакомству, - задумчиво глядя на кирхе, произносит тихо Елизавета, - Твой дед – Харальд, твоя бабушка – Гудрун и твоя тетка – Герута. Истории о них ты слышал не единожды.

[html]<iframe frameborder="0" style="border:none;width:600px;height:70px;" width="600" height="70" src="https://music.yandex.ru/iframe/#track/30524001/3694396">Слушайте <a href='https://music.yandex.ru/album/3694396/track/30524001'>Odal</a> — <a href='https://music.yandex.ru/artist/4314047'>Wardruna</a> на Яндекс.Музыке</iframe>[/html]

Елизавета понимала. Она тоже вспоминала эти истории, когда ей было страшно и сложно. Когда казалось, что ветер чужих земель пробирает до костей и сил больше нет – бороться, сопротивляться, жить. Она вспоминала лица родных и любимых людей, свое детство, своего отца. С ним, с матерью, с сестрами и с братьями ее разделили, когда Соль была еще ребенком, маленькой девочкой и служба в святилище Всеотца занимала всю ее жизнь от рассвета и до заката. Но стоило ей вырасти и обрести достаточное могущество и она вновь стала единой со своей семьей, не кровными узами, но родством духовного свойства. Пока вождем был Харальд, она стояла за его спиной и вещала ему о воле Богов, благословляла его оружие, а в надлежащий час дала ему возможность уйти достойно и без страха, потому что знала, что о таких воинах, как этот, Один всегда позаботится. Затем был ее брат, а следом – его сын. Порой, Елизавета оказывалась далеко от этого места, но еще долго, очень долго она ощущала моменты, когда ей надлежит оказаться рядом, чтобы помочь, защитить, подсказать и направить. И даже когда времена сменились, а о Соль уже давно забыли, эта незримая связь с семьей и родной кровью, с прахом, что лежал в погребальном кургане, все равно сохранялась. И в дни, когда Елизавете было особенно трудно, она преклоняла колени перед костями отца и матери, зная, что будучи смертными, они куда более свободны, чем Иные, заключенные на шестом слое, а значит, они всегда услышат ее, узнают и поймут. Их голоса, их лица и их истории всегда были с нею. А затем и с Андреем тоже.

- Да, они настоящие. После Харальда был Асгейр, а после Асгейра – Годфред, затем Хорик и еще много-много имен, лиц и людей, о которых я тебе рассказывала. Они – вовсе не выдумка, - Елизавета коротко улыбается и поправляет ворот пальто сына, сама кутаясь в любезно предложенный им шарф. Никто из их родни более не был Иным, а потому, Андрей был лишен возможности поговорить с кем-то из них теперь, даже если бы Елизавета вызвала их на первый слой. Но зато он мог видеть и чувствовать их здесь и сейчас живыми, как никогда раньше. Потому что в той части памяти, которую ведьме уже успели восстановить, она и видела свой род именно таким.

Кирхе Елизавету не интересует, так что, постояв всего пару минут, погруженная в собственные мысли, женщина внимательно посмотрела на сына, убеждаясь, что он готов пойти с нею дальше. На мгновение ведьма замирает, вспоминая расположение улиц, и неторопливо ступает в нужную сторону. Шаг, еще один, каждый поворот в той или иной мере, отдается узнаванием и Елизавете, порой, невыносимо сложно оказывается идти дальше. Но она шла, ведь она сама желала показать все это сыну, потому что за двести лет его существования, никогда раньше не привозила его в Данию и не делилась воспоминаниями. Не крылся ли исток их противоречий именно в этом? Она знала его с самого начала и до конца, а он ее только в тот крошечный промежуток, что они провели в Санкт-Петербурге. Елизавете казалось, что сейчас самое время дать сыну возможность узнать больше о ней самой и о людях, с которых началась история ведьмы и его собственная.

Мелкая россыпь снежинок медленно опускается на землю и Елизавета довольно улыбается, время от времени, убирая их с лица. Ей холодно физически, но на душе совсем иначе. И она уверенно ступает по улицам города, время от времени убеждаясь, что Андрей вовсе не отстает.

Дом, к которому они подходят, не так уж далек от центра. Двухэтажное строение кажется довольно старым, но ухоженным, крепким и очень приятным с виду. Модернизированного городского жилья в этом городе почти нет и потому, дом мало, чем отличается от десятков тех, мимо которых они успели пройти. Разве что, только очень пытливому взгляду можно было бы зацепиться за рунические вязи и скандинавские магические знаки, вырезаны то тут, тот там. И лишь в Сумраке жилье сияло пестрыми красками, яснее всего давая понять, что за мощь здесь хранится и насколько давно. Да, дом не был встроен ни две тысячи лет назад, ни тысячу, ни даже половину миллениума. Едва ли его возраст переваливал за полвека. Но Елизавета знала, что живущий здесь человек черпал силу отнюдь не в камне, или дереве, из которого перестраивал свое жилье, когда была необходимость. Он черпал ее из этого места, может быть, из самой земли и силы предков, захороненных в кургане. Он хранил их, а они – его. И так продолжалось уже многие столетия.

Елизавета давно не была здесь, но дорогу найти ей ничего не стоит. Как ничего не стоит и постучать кулаком в массивную высокую деревянную дверь. Поначалу дом отвечает им тишиной, но затем за дверью слышатся тяжелые шаги, звук отодвигающейся щеколды и открывающегося замка. Когда же дверь отворяется, на пороге появляется пожилой мужчина, которому с равной долей вероятности можно было дать и шестьдесят, и пять тысяч. Он все еще сохраняет бодрость тела, будучи коренастого и крепкого телосложения, но седая борода и россыпь мелких морщин напоминает, что он уже не так молод, как раньше. Но аура его, яркая и светлая, ближе к ауре Андрея, чем Елизаветы, яснее всего дает понять, что это – лишь фарс и ему просто нравится сохранять такой внешний вид, потому что в ином случае в этом не было никакой необходимости.

- Да? – глядя на тех, кого по началу считает незнакомцами, произносит мужчина. Но стоит ему вглядеться в лицо женщины стоящей на пороге и хриплый, добрый, счастливый смех озаряет собой темную заснеженную улицу, - Соль! Дочка! – он отходит от двери, позволяя гостям войти, а затем тепло обнимает женщину и расцеловывает в обе щеки. На фоне этого сильного мужчины Елизавета выглядит очень хрупкой и она даже успевает тихонько пискнуть, когда он стискивает ее в объятиях слишком крепко, - Я… Мне сообщили… Я думал… Все здесь думали, что ты умерла, - в углах глаз мужчины появляются слезы.

- Так и было, Олаф, так и было, - вздыхает ведьма, а затем отступает на шаг и склоняет голову перед стариком, приложив руку к груди. Он отмахивается от проявления такого уважения и улыбается, когда Елизавета сама обнимает его, тепло и искренне смеясь.

- Здравствуй, Олаф, - наконец, произносит ведьма, а затем отступает от него и жестом указывает на Андрея, - Познакомься, мой сын, Андрей, - она улыбается, глядя на то, как Олаф с улыбкой вглядывается в лицо мужчины, - Ты можешь называть его Андрес, на датский манер, - смеется Елизавета, взглядом, спрашивая у Андрея разрешение на подобную вольность.

- Андрей, познакомься, это – Олаф. Верховный Жрец Одина, хранитель священного огня Асов и кургана предков и самый мудрый человек из тех, кого я когда-либо знала. Он был моим первым учителем и вторым моим отцом, когда меня отдали на обучение в храм. Он хранил нашу семью, а затем их потомков, а позже – и их прах, - нет, голос ее вовсе не преисполнен печали. Отец и Олаф учили Соль никогда не грустить о смерти, ведь в ней нет ничего печального, это радостный момент, это переход на новый уровень бытия и в нем нет ничего болезненного, - Он был с твоим дедом, твоим дядей, твоими кузенами и многими из их потомков долгие-долгие годы, он хранил их и меня, - она коротко и очень тепло усмехается, - Нас с тобой обоих. Даже если ты об этом не знал, - и Елизавета улыбается тому, как Олаф без тени смущения обнимает теперь и Андрея, но вовсе не так как «свою малышку Соль», а как равного, как мужчину.

- Что же вы стоите? Проходите скорее! – он жестом зовет их внутрь, - Марта! Готовь на стол, две комнаты и принеси свитер, что закончила вязать на прошлой неделе. Соль приехала, холодная, как сама смерть.

[html]<iframe frameborder="0" style="border:none;width:600px;height:70px;" width="600" height="70" src="https://music.yandex.ru/iframe/#track/28536269/3414203">Слушайте <a href='https://music.yandex.ru/album/3414203/track/28536269'>Solringen</a> — <a href='https://music.yandex.ru/artist/4314047'>Wardruna</a> на Яндекс.Музыке</iframe>[/html]

В этом месте Елизавета чувствует себя дома, как нигде больше. Ей знаком этот травяной запах, теплый деревянный пол, ярко разожженный камин, который не гаснет здесь ни днем, ни ночью, ни летом, ни зимой. Ей знакомы комнаты и высокие деревянные потолки, а еще стены, украшенные причудливыми узорами и неизменно широкий стол с массивной деревянной скамьей со спинкой, где запросто могут расположиться человек десять, но Олаф любит простор и ценит личное пространство, а потому, и не пытается влезть между Андреем и Елизаветой, занимая свое место в кресле во главе стола. Местами в интерьере неизменно угадывается что-то далекое, что-то не из этого времени, не то средневековое, не то намного-намного старше. Деревянные украшения, которые Олаф, конечно же, вырезал сам и которые, на деле, вовсе никакие не украшения. Букеты трав, собранные на день летнего солнцестояния заботливыми руками Марты, которая в светлое полугодие предпочитала представать в своем настоящем облике – полноватой женщины средних лет с лучистыми глазами и теплой улыбкой, с мягкими руками, которые лечили хвори, неизвестные миру вообще, или считающиеся неизлечимыми. Ковры, изготовленные на ткацком станке, вручную, с узорами и орнаментами суровой Скандинавии. Во всем здесь угадывался неподражаемый шарм, который грел Елизавете душу и давал, наконец, почувствовать себя не иначе, как у себя дома. И ведьма надеялась на то, что Андрей тоже, со временем, почувствует что-то подобное.

- Это авторское прочтение глёга, - отвечает женщина, глядя на сына и слышит теплый и добрый смех Олафа, который несет ведьме лопапейсу – самый настоящий скандинавский свитер, что по праву считался исландским. Елизавета знала, что ни Олаф, ни Марта, с тех пор как встретились, не нуждались ни в каких материальных благах сверх этого дома и жизни в нем. Но и это чем-то нужно было обеспечивать, так что Марта вязала свитера, за которыми приезжали, кажется со всего мира, настолько хороши они были, а Олаф увлекался рыболовным промыслом и здесь часто говорили, что его благословил сам Ньерд. Но Елизавета знала, что их обоих благословил другой Бог и этим Богом был Один. Впрочем, если чему-то этот мужчина и научил Соль, так это тому, что она могла служить одному Божеству, но уважать обязана их всех. И этот урок она усвоила еще девочкой.

- Соль готовила, сама, что ли? – протягивая ведьме свитер, продолжает хохотать Олаф, глядя на то, как женщина тоже улыбается, надевая на себя подарок, - Помню, однажды, доверил ей приготовить праздничный напиток перед Йолем, так мы мало того, что отмывали храм со всеми жрецами, так еще и чуть не сгорели, - теперь он смеется, а тогда, здорово ругался, но Елизавета, очевидно, не в обиде, потому что она смеется тоже, - Я тогда сразу понял, что у этой девчонки с готовкой ладу никогда не будет, - он качает головой и находит еще один свитер, в другой расцветке, и для Андрея тоже. Между тем, ведьма принимает из рук Марты большую чашку с напитком, вдыхает дивный аромат и делает пару глотков, прикрывая глаза в удовольствии.

- Впрочем, Олаф, в чем ты прав, так это в том, что мои напитки до сих пор остаются лишь жалким подобием творений Марты, - она тепло улыбается женщине и та гладит ведьму по длинным светлым волосам, а затем начинает приглаживать их и плести в причудливую прическу. Это не вызывает в Елизавете никакого отторжения, хотя привычно к ее волосам не прикасается вообще никто, потому что ведовские начала видят в этих волосах источник силы, а свою силу ведьма не доверяет никому, кроме себя. Но Соль доверяет. Этой женщине, этому мужчине и этому дому. Прикосновения ей приятны, потому что они схожи с материнскими. И руки, пахнущие травами, ей тоже хорошо знакомы.

- Не сидите, угощайтесь. Соль, сама исхудала, как трость, так еще и сына не кормишь. Не дело это, - строго произносит Олаф, кивая на стол, который прежде успела накрыть Марта, подав раньше всех основных блюд пять тарелок «Smørrebrød» - бутербродов самых разных видов, в основном, с морепродуктами, в едва ли не часовой свежести которых, сомневаться не приходилось ни мгновения. Сам Олаф пьет пиво, все разглядывая Андрея.

- Не тридцать лет сыну-то, Соль. Не стыдно тебе только теперь привозить его? Скажи еще, что ничего не знает ни о нас, ни о деде с бабкой, ни о дядьке… - бурчит мужчина, но взгляд его остается все таким же теплым и Елизавета понимает, что хоть справедливое недовольство и имеет место, ведьму он не осуждает. Сама она была вежливой и почтительной «дочерью», которая нет-нет, а звонила спросить, все ли хорошо и не нужно ли чем помочь, не забывала приезжать, когда могла и даже с десяток раз заменяла Олафа на его посту, когда ему самому нужно было покинуть город по каким-то очень важным причинам. Хранитель огня мог передать свой пост только другому хранителю. А Елизавета, хоть давно им не была, не последовав путем Олафа и став ведьмой, а не магом, все равно таковым считалась.

- Не ругайся, Олаф, все знает, вырос на сказках и легендах о своих предках, о Фенрире и Одине, о борьбе и славе северного народа, - Елизавета улыбается и касается плеча сына, другой рукой берясь за бутерброд и с удовольствием откусывая кусок, - А не привозила от того, что сама рядом с ним была недолго. Ты ведь знаешь, как складывались обстоятельства в Российской Империи и после. Кому, как ни тебе знать? – она вздыхает и благодарно кивает Марте, которая перевязывает волосы ведьмы резинкой, а затем продолжает накрывать на стол, на этот раз, предлагая Елизавете и ее сыну рыбный суп. Готовила она и впрямь прекрасно, так что, Говард легко соглашается и снова благодарно кивает.

- Знаю-знаю, - машет он рукой, давая понять, что напоминать об этом не стоит, - Сколько раз говорил, осталась бы здесь и никакой Дозор был бы не страшен. Да только ты всегда любила по краю пропасти ходить. Дитем и тогда меж ритуальных костров бегала, когда они горели ярче всех, - он усмехается в бороду и отпивает пива, - Мало шрамов они тебе оставили? После того… - он презрительно фыркает, но не сдерживает короткой нецензурной брани на датской, - Француза… Сколько Марта тебя лечила? А воплей было, что у меня все козы разбежались, голосистая ты с детства. И не говори, что дело прошлое. Не будет ему покоя ни в одном из миров, и сама знаешь, - грозно говорит Олаф и Елизавета согласно кивает, потому что спорить не имеет смысла, пусть дело и впрямь прошлое. Сердце у Олафа за Соль болело две тысячи лет назад так же, как и сейчас, а может быть, и сильнее. И ведьма понимала. И даже желала этого. Кажется, так было принято в настоящей семье.

- Что ж, раз мать только теперь привезла тебя сюда, Андрес, - он задумчиво повторяет имя снова, словно пробуя его на вкус, - Расскажи нам и ты, кто такой, кем будешь, чему обучен и что знаешь. Все расскажи, что мать не рассказывала, - он шутливо грозит Елизавете пальцем и та улыбается, берясь за ложку для супа, - Все равно, что внука родного привезла к нам теперь, знать всего хочется и побольше, мы и слыхом не слыхивали, что у Соль сын есть, благословением Богов не чуждый, - никаких «иных» ни в этом доме, ни в этом городе известно не было. Магия здесь была нормальным и обычным делом, столь же обычным, как потеря детей, потому что даже у самого Олафа больше, чем за две тысячи лет, не родился ни один ребенок, одаренных магическими способностями.

- Да ты подожди, не торопи их, уж как приехали, так вряд ли уйдут, не рассказав чего, - сетует Марта, тоже садясь за стол с кружкой, - Пусть поедят, согреются, а там и разговор сладите.

Когда Олаф обращается к Андрею, Елизавета молчит. Во-первых, потому что полагает, что сын сам может за себя ответить, во-вторых, любая попытка встрять в этот разговор была бы неуважением к самому Олафу, а ведьма уважает его безгранично уже много сотен лет. Он мог быть суров к женщине, кому-то могло даже показаться, что жесток, но Говард, как никто знала, что за всеми словами и действиями этого мужчины крылась забота о ней. Олаф никогда не давал Эллисив в обиду, всегда приходил ей на помощь, защищал ее и не игнорировал ее нужды, какими бы странными они, порой, ни были. Он был ей отцом гораздо дольше, чем родной отец, в первую очередь, разумеется, потому что Харальд был смертным. Он был ей семьей гораздо дольше, чем кто угодно, потому что до появления детей у Елизаветы вообще не было никакой другой семьи. В его доме она чувствовала себя тепло и свободно, какие бы разговоры они ни вели. И даже когда Олаф ругал Соль, наставляя ее на путь, который казался ему верным, они все равно оставались близкими людьми. Это было родство не биологического толка, а духовного. Елизавета желала бы, чтобы и Андрей обрел здесь таковое, может быть, со временем. Вместе с домом в России он потерял ощущение своего места и не знал, где сможет найти свой новый дом. Ведьма даже в самые темные времена находила его здесь. И смела надеяться на то, что и сын сможет тоже. Нет, не остаться здесь навсегда – этого бы она не желала, пусть ей и казалось, что Андрею, с его взглядами и желанием отрешиться от жестокости мира, здесь и было бы самое место. Сможет найти здесь тыл и обрести место, где его всегда будут ждать и где он сможет переждать бурю, метель и вьюгу сродни тем, что начинались за окном теперь.

Андрей отвечает неохотно. Елизавета понимает. Люди были ему малознакомы, а он и без того не отличался шибкой разговорчивостью. В довесок, упоминание Дозоров делало свое дело. Ведьма не планировала подобного развития событий, Олаф нечасто припоминал эпизоды жизни Соль, в которых невольно принял участие из стремления ей помочь, а потому, предсказать подобный итог было невозможно, но женщина почти наверняка знала, что Андрей испытывает по этому поводу легкий дискомфорт. Она касается его взглядом в немом жесте поддержки, явственно давая понять, что упомянутое, к нему ничуть не относится, а затем чуть заметно улыбается, когда он говорит о том, чему мать его научила. Олаф согласно кивает – кому, как ни ему знать, как много известно его бывшей подопечной и как много она умеет. Пути их в магии расходились бесконечно сильно, но даже узнавая то, что остальном миру было малоизвестно, Елизавета все равно сохраняла в разуме, душе и сердце все, чему ее научил Олаф.

- Олаф, Андрей – князь Вяземский, родился в Российской Империи в 1800 году, иммигрировал во Францию, затем вернулся в Россию, а теперь мы оба живем в США, - довольно бодро дает краткую характеристику Елизавета, разумно полагая, что для начала этого будет достаточно. Ведьма даже не предполагала, как тяжело это будет, как неловко. Сохранялось ощущение, что она родила сына, не оповестив родителей, а теперь привезла им совершенно взрослого внука, о котором желали узнать все и сразу. Все и сразу не получится. Елизавета никогда этого не позволит, отлично понимая, сколько вопросов это может вызвать. Они здесь вовсе не для этого. Но, как известно, противоречия существовали в любой семье. Говард знала это, как никто.

- Меня, кстати, теперь зовут Елизавета, - добавляет женщина, глядя в голубые глаза мужчины и между делом, черпая ложкой суп, - Елизавета Говард. Но ты все еще можешь звать меня Соль, - она коротко улыбается, намеренно переводя тему, давая Андрею возможность хотя бы поесть спокойно.

- Это имя еще ни разу не приносило тебе ничего хорошего, - тянет без осуждения, скорее с сочувствием уже Марта, а ее муж кивает следом, - Тех славных мальчуганов в пятнадцатом веке, когда ты в последний раз примеряла на себя это имя, так и не нашли? – спрашивает женщина, заставляя Елизавету на несколько мгновений замереть, а затем натянуто улыбнуться, скрывая чувства, которые она все еще носила в себе, проиграв когда-то эту битву и потеряв двух своих сыновей. Смертных, способных обеспечить ей спокойное пребывание в Англии еще несколько десятков лет, - Жаль, славные были мальчишки, - и женщина выразительно смотрит на Андрея, а затем тепло ему улыбается, - Как и они, ты ничего не взял у своего отца, копия мать, - Марта тихо смеется, но смех ее затихает под волчьим взглядом Елизаветы, обещавшим неприятный разговор, если продолжить быть столь же неосторожными в высказываниях. Да, у принцев в Тауэре и у Андрея был один и тот же отец. Да, старая волшебница могла понять это по одному лишь слепку ауры хоть смертных сыновей Елизаветы, хоть бессмертного Андрея. Но следовало хотя бы предположить возможность того, что мужчина понятия не имеет, что биологический отец ему неизвестен. Впрочем, Марта вновь утыкается в свою кружку, явно понявшая, что сказала лишнее и не намереваясь развивать эту тему.

- Мальчиков в Тауэре нашли двести лет спустя. Ричард убил их, - тихо произносит ведьма без тени улыбки, или насмешки. Кажется, ей не было больно тогда, много лет назад, но после восстановления памяти все эмоции, что она тщательно хранила глубоко внутри себя, подавляя их так сильно, как может, рвались наружу, и многие из них женщина чувствовала сейчас так, как не чувствовала тогда, - И заплатил за это очень жестокой смертью, - глухо добавляет она, сжимая ложку в пальцах так, что побелели костяшки, - Их сходство со мной им не помогло. Но с Андреем такого никогда не будет, - да, поганый Дозор отнял у нее детей во имя власти. Ричард Плантагенет, сотрудник Дневного Дозора Англии, не желал передавать власть в руки «чокнутой суки», а оставь он детей в живых, вне всяких сомнений, Елизавета нашла бы способ достать их из Тауэра и посадить на трон. Он не мог рисковать и в своей битве, ведьма лишилась главных козырей. Но не лишилась своей силы и коварства, пообещав дочь, Елизавету, в мужья Тюдору. О, ее не было на поле боя при Босворте. Но она знала, что Ричард погиб страшной смертью. И не был удостоен почестей после нее. Как и ее сыновья. Но Дозор снова не заберет у нее сына. Этого никогда не будет. Андрей не падет жертвой векового противостояния, кто бы ни пытался сотворить обратное. Льдистая гладь глаз Елизаветы говорила об этом лучше всего.

- Довольно о столь далеком прошлом. Столько всего было, - помолчав какое-то время, говорит Олаф, пока Елизавета отодвигает от себя пустую тарелку, - Расскажи о недавнем. Как так вышло, что кучке Дозорных олухов удалось тебя убить, - сузив светлые глаза, мужчина испытующе смотрит на Эллисив и она отвечает ему прямым и холодным взглядом, в котором нет и намека на страх, или смущение. Ей нечего было стыдиться. И Олаф об этом узнает.

- Кучка Дозорных олухов меня не убивала, - усмехается ведьма весьма высокомерно. В этом они с учителем сходились безупречно, веря в то, что никакой Дозор не может стоить их жизней, - Я бы никогда такого не позволила. Я сама выпила яд, понимая чем мне грозит нахождение в их руках, - Елизавета старается говорить абстрактно, потому что ранить чувства Андрея здесь можно было любой неосторожной фразой. О, еще три часа назад ведьма не стеснялась бы в выражениях, полагая, что сыну полезно послушать, кому он служит, но теперь она вовсе не желает, чтобы ему было больно, или неприятно.

- Ты сохранила свой секрет? – Олаф, конечно же, понимает, что Андрей не в курсе, о каком секрете идет речь, а потому и не уточняет, что именно он имеет в виду. «Фуаран» в Москве так и остался глупой сказкой, легендой, которую распространяла полоумная ведьма Арина, проклятая воровка, не создавшая ничего своего, зато умело своровавшая чужое. Что ж, теперь ни фолианта, ни подлой твари не было. Секрет все еще был. И ценность его в магическом мире переоценить было невозможно.

- Да. После возвращения я потеряла память, но эта часть воспоминаний хранилась в моем медальоне. Моя смерть сделала невозможным его открытие, но позже одной из моих добрых знакомых удалось мне его вернуть. А мне – удалось вспомнить, - за рецепт обращения людей в Иных, а Иных в высокоуровневых магов, ведьм и низших, в этом мире готовы были убивать хоть две тысячи лет назад, хоть теперь. Елизавета отлично это знала.

- Так значит, все-таки, Сумрак? – интересуется Олаф, откнувшись на спинку стула.

- Сумрак, Олаф. И я бы хотела знать, почему. Мы оба знаем, что мне там не место, - сухо произносит ведьма, возможно, не желая, чтобы Андрей слышал этот разговор. Но он слышал. И узнавал, кажется, гораздо больше, чем ему следовало.

- Потому что ты слишком долго была среди них, слишком долго училась их магии, слишком долго жила по их законам, - мужчина пожимает плечами, - Но он все равно не способен оказался тебя переварить. Потому что, ты права, тебе там не место. И не ты первая, выплюнутая им, как невкусный ужин, не ты последняя. Не стоит обольщаться, - он улыбается ведьме и она улыбается ему в ответ. Между ними то понимание, что могли иметь лишь бывший наставник и его ученица.

- Постарайся больше так не делать. Слухи о твоей смерти получать все равно весьма неприятно, - поучительно тянет Олаф, пока Марта вновь начинает хлопотать уже со вторым блюдом, но Елизавета вряд ли способна вместить в себя что-то еще. Елизавета смеется в ответ на слова мужчины и кивает, - Обещаю, Олаф. В любом случае, ты всегда знаешь, где меня найти, - наконец, согревшись, ведьма находится во вполне добром расположении духа, все еще приглядывая за сыном и за тем, чтобы потрясения от сегодняшних бесед не стали для него слишком сильными.

- Завтра мы хотели бы посетить курган предков, если ты позволишь, Олаф. А после – отправиться дальше. Мне еще многое надлежит показать сыну, - и она мягко касается пальцами плеча Андрея.

Им с Олафом еще многое нужно обсудить, в том числе в отношении смерти Елизаветы и ее неожиданного возвращения. Действительно неожиданного, ведь она полагала, что никогда не попадет на шестой слой, а когда попала – истинно уверовала в то, что Боги ее оставили, и больше нет никакого смысла ожидать от них помощи. Но нет. Они, или же Сумрак, все-таки вернули ее на землю, и это было удивительным для ведьмы, но не было таковым для ее учителя. Быть может, кто-то и не согласился бы с ним, но Говард полагала, что никто не знает структуру мира лучше, чем этот человек. И у нее не было причин ему не доверять. В конечном счете, когда-то он ввел ее в этот мир, полный магии и неизведанного и свой бесконечно долгий путь Елизавета начала именно с этого.

Но теперь Елизавета не торопится ничего уточнять и даже продолжать этот разговор. У них еще будет время, чтобы поговорить, когда женщина заглянет сюда после их путешествия по миру с сыном. Стремление показать Андрею важнейшие вехи, сформировавшие его мать, как личность и как человека, не воспринимающего Дозоры от слова «совсем» не угасло, а стало только сильнее. И они начали путешествие именно отсюда совсем не случайно, потому что в других местах их вряд ли будет ждать такой теплый прием. Хоть сколько-нибудь теплый прием, ведь Англия с Францией хорошо помнили и свою королеву, и свою герцогиню. И это была не лучшая память. Особенно среди Иных. Особенно в парижском Дозоре, который, кажется, ненавидел Елизавету на идеологическом уровне. Пожалуй, ведьма не удивилась бы, если бы у них существовали отдельные учебные курсы с ее упоминанием.

Как бы там ни было, а разговор продолжается еще какое-то время, но не касается тем запретных, или даже пограничных. С Олафом всегда легко говорить, он слишком хорошо знает свою дорогую подопечную, чтобы уметь не доставлять ей никаких неудобств, хоть в общении наедине, хоть в разговорах при ее сыне, которому еще очень многое предстояло узнать.

Они желают друг другу доброй ночи уже за полночь, но Елизавета какое-то время еще проводит, стоя под теплыми струями воды в душе, а едва ее голова касается подушки, засыпает удивительно спокойным сном без сновидений, что нередко случалось с нею в этом доме и в любых домах Олафа.

Ведьма просыпается, когда на улице еще темно, но это едва ли что-то значит, потому что была зима, и светлело здесь, да и в Нью-Йорке тоже, отчаянно поздно. А потому, понять точно, который час, сразу не удалось, да Елизавета и не стремилась, вместо этого, отправившись в ванную комнату с тем, чтобы привести себя в надлежащий вид перед тем как спускаться вниз.

Дом поначалу встречает ведьму удивительной тишиной и только затем она замечает на кухне Марту и заходит к ней с тем, чтобы пожелать доброго утра. Судя по виду, волшебница тоже поднялась на ноги недавно, но уже что-то готовила, желая угодить гостям. Елизавета, недолго думая, сварила им обеим кофе, щедро сбавив свой сливками и, поинтересовавшись, вставал ли уже Андрей, тихонько вышла на крыльцо, застав сына докуривающим сигарету. Какую по счету, интересно?

- Доброе утро, - коротко улыбнувшись и сделав глоток согревающего напитка, Елизавета закатала рукава свитера, чуть поморщившись от первых лучей постепенно восходящего солнца, что зимой здесь было изрядной редкостью, - Я не помешаю? – тихо поинтересовалась женщина, полагая, что если Андрею нужно подумать и побыть одному, то мешать ему она не станет. Лишь дождавшись ответа, ведьма оглянулась в поисках лавки и нашла ее припорошенной и местами оледеневшей. Кажется, в доме Олафа утренние посиделки на крыльце не пользовались большой популярностью. Но Елизавета быстро исправляет это недоразумение, заставляя воду растаять под нарисованной руной, которая не только разморозила воду, но и успела ее испарить. Ведьма удобно устроилась у самого окна, задумчиво разглядывая виднеющуюся улицу, уходящую вдаль и холм, припорошенный снегом. Пожалуй, он едва ли был чем-то примечательным, если не смотреть через Сумрак, но это теперь было ни к чему, потому что после завтрака они все равно туда собирались.

- Если пройти по улице направо и спуститься вниз по тропе, то можно выйти прямиком к заливу Лим-Фьорда, Тистед Бреднинг. Там самые красивые рассветы из всех, которые я когда-либо видела и помню, - Елизавета задумчиво улыбнулась, отпив еще немного кофе из своей чашки, - А еще там ходили самые красивые на свете драккары с самыми смелыми воинами севера. Говорят, это место благословил не только Один, но и Бог морей и рек – Ньерд, а потому рыба здесь никогда не переводилась, а корабли всегда возвращались с добычей, - это была знакомая Андрею история. Он не единожды слышал ее, будучи ребенком. Но Елизавета поклясться была готова, что теперь, находясь в этом месте, которое не было ни сказкой, ни легендой, на все вокруг можно было смотреть совершенно иначе, по-новому, с полным пониманием всего, что здесь уже произошло.

- Прямо по улице холм, а прямо под ним – Лангдос, курганы предков, хранителем которых является Олаф и еще несколько человек. Они были здесь задолго до моего появления на свет и простоят еще многие тысячелетия. Говорят, что жители Тистеда, те, что Иные, черпают оттуда свою Силу. Но используют ее, в основном, для защиты этого места, - еще один глоток кофе разливается по телу приятным теплом. Елизавета уже и не помнит, когда в последний раз чувствовала себя так спокойно, - Здесь живет достаточное количество Иных со всего мира, почти никто из них здесь не рождался. Они способствуют делам смертных в городе, самим смертным и вопреки Дозорным законам, большинство здесь знает, что живет бок о бок с магами и это никого не смущает. Кажется, так было всегда, - даже во времена, когда лютовала церковь, это не коснулось не то всей Дании, не то конкретно Тистеда. Так или иначе, Елизавета находила здесь кров и защиту в любые времена. Даже, когда ее пытались сжечь на костре, как ведьму, убежище она нашла именно в этом городе.

- Марта уже готовит завтрак. Можем отправиться, как только поедим. Олаф нас сопроводит.

Елизавета помнит, что предлагала сыну в Москве. Конечно, помнит. Тогда это казалось таким близким, таким реальным, таким необходимым и таким нормальным. Ведьме казалось, что до победы остался один шаг, а дальше – передать власть Барбаре с Джеймсом и можно поселиться на окраине Москвы в красивом доме, жить, заниматься магией и ни о чем не думать, потому что больше никто не посмеет пытаться указывать Елизавете, что делать, никто не посмеет пытаться ее ограничивать и ей вредить. Нужно было только одержать победу, изгнать Дозоры из Москвы, уничтожив их, как данность. Больше ничего. Но тогда они проиграли. И хотя Елизавета солгала бы, если бы сказала, что она не жалела об этом ни минуты своей жизни, она не жалела об этом все время так уж точно. Произошедшее стало для нее ценным опытом, который она хорошо усвоила. Это не значило, что она не попробует снова. Это значило, что в следующий раз Эллисив будет готова лучше, только и всего.

- Потому что я не хочу привести в этот город кровавый Дозорный шлейф, который тянется за мной с тех пор, как я впервые отсюда уехала, Андрей, - тихо произносит женщина, отставляя от себя наполовину пустую чашку и глядя на холм, - Я находила здесь убежище в сложные для себя времена, но я никогда не оставалась здесь достаточно надолго, потому что понимала, что приведу за собой войну. А эти люди ни в чем не виноваты. Но они стали бы меня защищать. Непременно стали бы. И оказались бы втянутыми в тысячелетнее противостояние, которое многих из них привело бы к концу. Жизнь здесь… Другая, - Елизавета пожимает плечами, давая понять, что это сложно объяснить, - Спроси этих людей и вопрос Дозора будет им безразличен, потому что они свободны от оков и условностей, в том числе сугубо человеческих, потому что им не нужна власть, сила, им не нужно никому и ничего доказывать. Они нашли свое место и живут так, как жили, может быть, две тысячи лет назад, исключая технологии, потому что меня бы смутило, если бы Олаф и теперь присылал бы мне письма вороном, - она улыбается, явно шутя, но лишь отчасти. Уклад жизни здесь и впрямь менялся мало. Многие в этом городе жили столетиями, знали, что им надлежит делать и чем заниматься, ни к чему не стремились и были счастливы. Это было удивительно. Но вместе с тем, это было бесконечно тяжело.

- Я смогу найти покой там, где смогу заниматься магией без оглядки на чужие запреты, Андрей. Ковен и все противоречие с Дозором состоит в том, что они ограничивают развитие Иных, накидывая на это ограничение призму справедливости, добра и баланса. А мне необходимо развитие, - она вздыхает, но все равно улыбается, хотя говорит о вещах, которые, возможно, никогда не озвучивала так прямо, всегда находя для них куда более витиеватые и сложные конструкции, - Мне необходим рост. Новые знания. Мне необходима магия, которая большинству их примитивных умов вообще недоступна. Вот почему я обещала тебе новую жизнь вдали от всего бремени этого мира перед битвой. Потому что если бы Ковен победил и взял власть над Москвой, никаких ограничений не существовало бы вовсе, - тихо завершает свою, в общем-то, отнюдь не безоблачную мысль Елизавета, а затем молчит какое-то время, - Но здесь нам всегда рады. Можем приехать на рождественские праздники. Костры, выпечка с корицей, глёг, каток на озере в лесу, лыжи и истории о старых временах, которые давно канули в лету, - она улыбается, опираясь на руку сына с тем, чтобы подняться на ноги, взять чашку, будучи готовой идти внутрь дома.

Елизавета знала, что детали вчерашнего разговора заинтересуют, если не встревожат Андрея, она была к этому готова и вовсе не тревожилась по этому поводу. Да, когда-нибудь так станется, что ей все равно придется рассказать сыну о его настоящем отце. Но это «когда-нибудь» должно было случиться очень нескоро, потому что в этом не было никакой нужды. Андрей был человеком, на фоне которого Каин вообще не мог носить такое гордое звание. Что даст ему понимание того, кем является его настоящий родитель? Павел Петрович был ему отцом, настоящим, любящим, воспитавшим в нем лучшие качества. Елизавета редко с теплотой вспоминала известных ей смертных, но покойный князь Вяземский был одним из них. Он всегда был образцом чести и достоинства и ей было жаль, что он ушел так скоро, а она ничем не смогла помочь, просто потому что опоздала. Ведьма не желала бы лучшего отца для своего сына, потому что Павел Петрович и без того был лучшим. К чему было порочить его память тревогами Андрея о том, кто по моральным качествам в подметки не годился этому человеку? Если бы Каин и Елизавета воспитывали Андрея вдвоем, или если бы даже его воспитывал один Каин, они бы подарили миру очередное чудовище. Подобное тому, какими были сами. Елизавета не желала занимать мысли сына думами об этом. Но и не собиралась ему лгать. Всегда существовала полуправда.

- Она приняла другого человека за твоего отца, предположив, что он тот же, что и у твоих братьев-принцев, ушедших так рано. У нее были для этого основания, потому что с человеком, который стал их отцом, меня связывала история длиной в тысячу лет - о, как сладко звучит это слово в прошедшем времени, - Он – дурной человек. И она тревожилась за меня тогда и тревожится теперь. Но тебе не стоит, - и Елизавета улыбается, переступая порог и касаясь пальцами плеча мужчины.

Дом уже наполнен запахом скорого завтрака, а по дороге в гостиную их встречает улыбчивый Олаф, желая доброго утра. Елизавета возвращает ему пожелание, а затем садится за стол, охотно принимаясь за восхитительную кашу с морошкой, которую она обожала, кажется, с тех самых пор, как впервые попробовала ее больше двух тысяч лет назад.

- Может быть, останетесь на пару дней? Чего вам торопиться в США? – интересуется Олаф, тоже принимаясь за завтрак. Марта кивает, подтверждая мысль, а затем раскладывая перед ними свежеиспеченные датские булочки.

- К сожалению, не в этот раз, - она улыбается виновато, - Но обещаю, что навещу вас на Йоль на несколько дней. И Андрей тоже, если его отпустят дела, - что фактически означало «если сам захочет», потому как принуждать сына к таким визитам Елизавета уж точно не собиралась.

Завтрак проходит в атмосфере легкой и непринужденной беседы, после чего все начинают собираться и уже вскоре идут по длинным, но узковатым улочкам. Время от времени им встречаются знакомые, коих тепло приветствует Олаф, а время от времени – и сама Елизавета, будучи знакомой с некоторой частью населения города.

Вид на курганы с вершины холма открывается наилучший и Елизавета, держа сына за руку, на несколько мгновений замирает на месте, выдыхая облако пара и закрывая глаза. Сердце ее бешено колотится в груди, потому что посещение этого места для ведьмы сравнимо с тем, чтобы предстать перед всем своим Родом разом. Родом, который она однажды оставила вместе со своими Богами, унося их с собой в сердце, но не оставляя им от себя ничего. Она вернулась другой. Она уходила магом, а пришла обратно ведьмой. И кажется, Олаф до сих пор не мог ей этого простить. Простили ли Боги? Простили ли предки? На этот вопрос ответить могли лишь они сами. А тревожить хоть тех, хоть других, Елизавета смела до крайности редко.

Широкая гряда холмов поменьше, часть из которых обложена камнями, а часть – попросту высится над землей, выглядит не то, чтобы потрясающей сознание. До тех пор, пока не посмотришь на них сквозь Сумрак. Свечение здесь такое яркое, что слепило глаза и эта энергия пульсировала, двигалась и оставалась если не живой, то уж точно не статичной. И никакого синего мха. Даже намека на него здесь не было.

В центре между курганами на большом каменном помосте горит огонь немногим ниже человеческого роста. Олаф торопится спуститься к нему, но Елизавета какое-то время остается стоять на месте, словно силясь что-то припомнить, или не решаясь спуститься вниз. Для ведьмы это и впрямь – другой мир, совершенно отличный от всего, что она видела хоть в США, хоть в России, хоть в Англии, хоть где угодно еще. Но ей этот мир хорошо знаком. Ведь несмотря на то, что она давно покинула этот город, она навсегда осталась его частью, как и он ее.

- Да, - наконец, отвечает Елизавета на вопрос, который Андрей задал еще до завтрака, - Это сложно представить, потому что общеизвестная и широко распространенная теория говорит о том, что Сумрак – единственная форма существования энергии и магии, единая система, вмещающая в себя вообще все измерения во всех возможных вариациях, но… - Елизавета снисходительно улыбается, - Это ложь. И Сумрак в своей структуре – лишь одна миллионная часть и Абсолюта, и магии, и всего, что ты видишь вокруг себя. Это ограничение тоже навязано. И как ведьмы берут энергию у природных Сил, Андрей, так ее можно брать из многих различных источников. Этому я посвятила годы своих исследований и попыток понять, что вообще лежит за пределами Сумрака и почему его считают единственной возможной формой всего. Ведь «всё» - это так много, - она усмехается, а затем сжимает пальцы сына и, наконец, идет с ним вниз по дороге, ступая уже куда более уверенно, чем прежде.

- Но для того, чтобы понять ошибочность мысли о том, что Сумрак вмещает в себя все структуры мира и бытия без исключения, достаточно задаться очень простым вопросом, сын. Если Иные уходят на шестой слой Сумрака, то куда уходят простые смертные?

- Ты прав, и наука, и религия ошибаются, - уж это Елизавета знала точно. Примитивные суждения о том, что человек приходит из ниоткуда и уходит в никуда были несостоятельны и абсурдны по своей природе, но в некотором смысле, их существование обуславливало эволюционный процесс, ведь то, во что верили эти люди мотивировало их проживать одну единственную жизнь, как последнюю и, как следствие, вести себя сообразно этому восприятию. Бывали, признаться, и иные варианты. Всегда были. Но как бы там ни было, в этой картине мира не существовало варианта и где души умерших людей жарятся в адском пекле до скончания веков за свои плохие поступки, или пребывают в блаженной неге так долго, как им позволит Бог. Такая картина вообще была лишена позывов к динамике и развитию и это, в общем-то, тоже было весьма поверхностное восприятие. Хотя, когда-то предположив, что за пределами Сумрака существует нечто подобное, Елизавета исследовала на применимость оба варианта. Справедливости ради, ее предположение большинство все равно считали безумным, а стало быть, никто не мог ни подтвердить его, ни опровергнуть и исследовать то, что другим казалось невозможным, ведьма могла почти без ограничений, без оглядки на кого бы то ни было.

- Есть, но это… Не место, - Елизавета задумчиво мотает головой, неторопливо спускаясь к огню. Место для разговора подобного толка не самое подходящее, потому как, если бы сын хотел это знать, им следовало бы потратить на это время в ее рабочем кабинете, - Теории сумеречного мира ограничены и пространством, и временем, хотя второе несколько условно, потому как неоднородно для каждого из уровней Сумрака. Но за пределами Сумрака, его структуры и сути, за пределами всего, что имеет физическую форму, времени и пространства не существует, а единственная возможна форма существования – Абсолют, существующий в беспредельности. Но, увы, - Елизавета коротко усмехается, и по сей день осознавая такие истины с некоторой долей насмешки над самой собой, - Любой человек и даже  Иной – ограничен. А беспредельность не охватывается методами ограничения. Именно поэтому мы так цепляемся за формы и так охотно верим вторичным и производным структурам, коим и выступает Сумрак, который в сущности… Пыль? – Елизавета пожимает плечами, полагая, что это не имеет теперь значения. Она подходит к огню.

- Все еще можешь? – спрашивает ведьму Олаф явно провокационно и она отвечает ему осуждающим взглядом. Мужчина сует руки в огонь и держит непозволительно долго, спокойно глядя Елизавете в глаза. Она вздыхает, качая головой, и ждет, когда это закончится. Мужчина спокойно достает руки из пламени и на нем ни единого волдыря, - Олаф, как хранитель священного огня, таким образом проходит проверку на свою чистоту раз за разом, - объясняет сыну Елизавета, хотя отлично понимает, что подобное же запросто можно провернуть и безо всякой «чистоты», достаточно знать нужное заклинание. Но у нее нет никаких оснований полагать, что мужчина лжет, она вообще никогда в нем не сомневалась, - И Олаф раз за разом уговаривает меня сотворить подобное, потому что хочет напомнить мне, что я пошла не тем путем, когда отказалась быть жрицей и покинула город, - говорит она Андрею и тяжело вздыхает.

- К слову, он прав, - и она тоже сует руки в огонь, но ее ладони, в отличие от него, вспыхивают пламенем, как щепка. И пламя это не имеет отношения к огню, который горит от земли. Елизавета не может слишком долго сдерживать крик и Олаф выдергивает ее ладони, тушит их и тотчас же накладывает мощное целительское, так что обожженная плоть зарастает на глазах, - Всегда одно и то же испытание. За две тысячи лет могли бы хотя бы попытаться утопить меня, где-нибудь в спа-центре, - недовольно бормочет ведьма, пряча руки в куртку, чтобы никто не мог наблюдать неприятный процесс заживления, который тоже не был похож на поглаживание шелком.

- Тогда, зачем сопротивляться? – Елизавета улыбается, повернувшись к сыну, - Хочешь провалиться на первый слой? Просто сделай это, - Говард внимательно смотрит на сына, отлично зная, что ничего дурного на первом слое с ним не случится. Даже более того, с ним не случится ничего незнакомого. Он увидит и услышит все то, что уже показывала и рассказывала ему мать: песни, что пели матери этого города своим детям тысячелетия, лица, которые обрывками воспоминаний и людского величия остались в этом месте, энергию, равная которой существовала в сотне мест по всему миру, а не только на курганах. И Сумрак здесь бы совершенно ни при чем. А еще он увидит и почувствует тепло, потому что был близок этому месту по сути и по крови, даже если был здесь впервые и знакомился с этими людьми тоже. Он мог не знать их, но они знали его. Всегда.

- Мы пройдемся, Олаф, - тихо говорит ведьма мужчине и тот кивает, позволяя им. Елизавета берет сына за руку и тянет его за собой, ведя по дороге между курганами. Местами виднеются рунические камни – археологические находки смертных. Их охранительная функция теперь сомнительна, но Олаф говорит, что так это место выглядит для смертных привлекательнее и он ничего не имеет против.

Они проходят какое-то расстояние до высокого кургана рядом с которым тоже стоит рунический камень. Елизавета несколько раз проводит по нему рукой, стряхивая пыль и снег, а следом согревая его все той же руной, чтобы надпись была видна лучше.

- Вождь Горм, сын вождя Харальда сделал этот камень в честь Гудрун, матери своей, - читает Елизавета выбитую надпись и вновь проводя по ней рукой, - У твоего деда тоже был. Он выбивал его при мне. И у самого Горма. Но не все они сохранились. А еще не все они должны быть найдены, - задумчиво произносит Елизавета, а затем опускается на колени у кургана. Она стоит так какое-то время, а затем режет руку атамом, проливая кровь в самое основание. Она знает, что Андрею, воспитанному по христианским обычаям, странно видеть подобное, а потому, вскоре поясняет, - Язычники не приносят друг другу после смерти цветы, или что-то подобное. Так смерть украшается новой смертью, замыкая цикл. А кровь есть жизнь и мы чтим ею тех, кто уже ушел, - объясняет женщина сыну и какое-то время позволяет крови стекать на землю, впитываясь в нее. Ведьма молчит, лишь одними губами произнося одной ей известные слова. Но закончив, она поднимается и бросает короткий взгляд на курган, который стоит здесь, кажется, целую вечность. К этому времени к ним уже подходят Олаф и Марта. Елизавета улыбается им и поочередно обнимает, очевидно, прощаясь.

- Нам пора идти дальше. Я еще многое должна показать, - жрец кивает на утверждение Елизаветы, тепло улыбаясь ей, - Я скоро приеду снова, обещаю.

Елизавета легко протягивает Андрею атам, когда он просит. Протягивает, потому что знает, что он никогда не будет отвергнут ни этой землей, ни этими людьми, ни памятью, которую хранила ведьма и многие люди в городке неподалеку. Может быть, сын пока не осознавал этого до конца, но он был этой семье и этим людям роднее, чем многие, кто проживал подле курганов, будучи коренными датчанами и зная все обычаи и местные нравы, считая их близкими себе. Женщина была рада тому, что ей наконец-то довелось познакомить сына с тем, что тоже было частью его самого, пусть даже незримо. Когда-то его предки уже приходили к нему, когда-то они уже сумели ему помочь и они заслуживали, как минимум, того, чтобы Андрей о них знал, знал их имена и помнил их свершения. Это место было точкой отсчета для самой Елизаветы когда-то и она хотела провести сына по пути, который прошла сама, чтобы он сумел, быть может, хоть на мгновение взглянуть на этот мир глазами матери.

- Да, они тебе снились. И это был хороший сон, - Елизавета улыбается, кивая в подтверждение сыну. Сон и впрямь был хороший, для них обоих, потому что немногим позднее ведьма распознала в этом безусловный знак: несмотря на то, что она не привела Андрея в Тистед, не представила его людям, которые всегда будут ему родными, не благословила именами северных Богов, она не заслужила этим гнева и неодобрения для себя, или для сына. Он оказался им ничуть не менее близким и родным, чем дети ее братьев и сестер, они принимали его и они охраняли его. А ничего ценнее этого для Елизаветы и не существовало.

- Мы всегда рады Соль, а теперь и тебе, Андрей, - Олаф хлопает мужчину по плечу, тепло улыбаясь, - Приезжайте так скоро, как сами этого пожелаете, - говорит он и улыбается сначала ведьме, а затем ее сыну. Они тепло прощаются, доходят до холма и расходятся противоположными дорогами. Дорога Олафа и Марты лежит на север, в Тистед, а дорога Андрея и Елизаветы – на восток.

- Итак, мне было пятьдесят шесть лет, когда я покинула храм и вот точно так же взобралась на этот холм, чтобы пойти вниз по дороге, ведущей на восток, - и озвучивая это, Елизавета и впрямь спускается с сыном вниз по дороге, намереваясь подтвердить сказанное действием. Конечно, они не пойдут весь путь целиком, но пройдут немного, чтобы женщина успела поведать сыну эту историю, -  Я вышла из Тистеда магом и больше им в этот город я никогда не возвращалась, - по тону женщины совершенно ясно, что она вовсе не стыдится этого и даже не близка. Нет, напротив, она рассказывает свою историю с гордостью, не сожалея ни о чем из свершенного, - Я шла долго, затем плыла на корабле. У меня не было конкретной цели, потому что в ту пору мне казалось, что Боги покинули меня, а предки отвергли, и мне нужно было искать свой собственный путь. Так я оказалась в землях славянских племен и продолжила свое путешествие по ним, - Елизавета задумчиво улыбается, размышляя над тем, где удобнее будет открыть портал. Разумеется, они не будут совершать все путешествие ведьмы точно так же, как делала это она сама, потому что на это уйдут годы. Но Говард желала показать Андрею основное. Взмах руки и она открывает портал, вновь такой же длинный, как и прежде. Но на этот раз, они выходят в чистом поле и единственная причина, по которой Елизавета может найти это место – она оставила на нем якорь.

- Видишь ли, Андрей. Презрение магов к ведьмам это не проблема нового времени и, вопреки многим сложностям, даже не проблема ограничений, наложенных христианским мировоззрением в период его расцвета. Люди всегда боялись того, что не понимали, презирали и растаптывали это. Такова была их натура и их нельзя за это винить, - ведьма пожимает плечами, держа сына за руку и ведя его сквозь сугробы к густому лесу, что чернел неподалеку, - Ведьмы вызывали суеверный ужас не потому что умели творить магию, а потому что за их магией крылись глубокие знания не только Сумрака и всех его начал, но и мира в целом, а это… - она разводит руками, улыбаясь, - Это уже преступление. Знать больше жрецов, которые были магами и правителей, которые если не были магами, истово в них верили. Но там, где заканчивалась власть грубой магической силы, начиналась власть знаний и очень тонких материй. И здесь никто, кроме ведьм помочь бы не смог. Жаль, я не понимала этого, пройдя часть славянских племен, ведь у нас тоже было принято презирать «тролльевых жен» - и она тихонько смеется, качает головой и все увереннее ступает вперед, точно зная, куда им надлежит идти и с какой целью.

- В племенах через которые я прошла, маги пользовались большим уважением и популярностью, поэтому путешествие мое было легким и сравнительно безопасным. В некоторых местах я останавливалась надолго и так же было и здесь, - слегка подустав после открытия портала, Елизавета останавливается, чтобы отдышаться и машет рукой в сторону, где леса не было, но и ничего другого не было тоже. Пустота. Даже руин не осталось, - Вон там стояло поселение, в котором мне довелось жить. Там я помогала людям своим колдовством, лечила раны, принимала роды, спасала детей и делала много всего, что теперь меня интересует очень мало. Там же я узнала о ведьме, что жила в лесу и была изгнанницей. В этом племени она была единственной, но в общем и целом таких было немало, - Елизавета снова берется за руку сына и продолжает путь, подходя к кромке леса. Вряд она сумела бы запомнить, если бы ее не вел якорь, так много сотен лет, оставленный, как напоминание о собственной глупости.

- Одним летним днем я встретила эту ведьму, проходя через лес с тем, чтобы дойти до соседней деревни. Мне, конечно же, говорили, чтобы я пользовалась длинной дорогой и не мыслила ходить через опушку, но разве маги боятся какой-то там слабенькой колдуньи? – Елизавета усмехается, уверенно ступая в совершенно дикий лес, где не было видно тропы даже в отдалении, - И я не боялась. Впрочем, в этом не было никакой нужды, - она пожимает плечами, давая понять, что и сама не знает, что ею двигало, - Ведьма, что повстречалась мне, хоть и была возрастом с пару веков, ничем меня не оскорбляла, ничем не обижала меня. Она не сказала мне ни одного слова и только продолжила собирать коренья и травы. Не знаю, почему моего глупого высокомерия хватило на то, чтобы подумать, что я могу и должна прогнать ее с этих земель, раз уж соплеменники от нее избавились, - и Елизавета все так же упрямо идет по своему пути, пока, наконец, не останавливается на совершенно пустом месте. Здесь не растут ни деревья, ни растения, здесь нет ни берлоги, ни муравейника. Даже снега нет. Женщина опускается на колени и что-то шепчет себе под нос, а затем отходит на несколько шагов и отводит Андрея, потому что в следующую секунду земля начинает шевелиться и спустя какое-то время из нее буквально вырастает добротная деревянная изба.

- Здесь она жила. И ее звали Рогнедой. Это все, что мне удалось узнать, к сожалению, - Елизавета виновато улыбается и подходит ко входу в избу, совершая постукивание совершенно определенным образом, прежде, чем дверь открывается и женщина тянет ее на себя, - Как бы там ни было, а я нанесла ей тяжкие оскорбления, уверенная в том, что ведьме здесь делать нечего, ведь здесь уже была я, маг, а не какая-то деревенская целительница, которая пугает детей, - и Елизавета жестоко смеется, заходя внутрь. А внутри все так же, как было тысячи лет назад. Прибрано, чисто, сухо и пахнет травами. Хотя какие травы в декабре, казалось бы? Что ж, избу ведьма буквально восстанавливала из Сумрака каждый раз, не давая ему ее забыть. А потому, здесь все было так же, как когда Елизавета впервые зашла внутрь. Разве что, чертовски холодно, но оно не удивительно, все-таки зима. За рассказом ведьме приходится отыскать за печью дрова и щедро напихать их внутрь с тем, чтобы развести очаг. Через пару минут дым из трубы валит только так.

- О, я не представляла, как была глупа, сын, - зная, что скоро здесь станет теплее, чем на солнце в погожий денек, женщина снимает куртку и садится на скамью перед столом, складывая поверх руки, - Она ушла. В самом деле ушла, потому что я искала ее много дней после, но так и не смогла найти. Но она оставила мне проклятие, которое я считала глупостью ровно до того дня, как у меня по-настоящему начали гнить ноги…