Елизавета пьет кофе и смотрит на сына так, как могла смотреть только мать, пропустившая значительную часть его жизни, знающая, что он справился, но вместе с тем, с каждым словом, испытывающая вполне реальный, ощутимый страх от произносимых слов. Нет, представить, что Андрей учится выговаривать подобострастное «что вам угодно?», или становится водителем такси, или метет улицы, или делает еще что-то подобное, недостойное его высокого происхождения, его навыков, его ума, Елизавета не могла. Потому что не хотела даже мыслить о подобном. Вовсе не по причине того, что это могло оскорбить ее, как родителя, который желал видеть своего ребенка только на вершине. А по причине того, что она знала, что Андрею подобное пришлось бы переживать весьма тяжело не из тщеславия, а из понимания того, что если он оказался в такой ситуации, он что-то сделал не так, где-то выбрал не то, что нужно, принял не то решение, сделал не те выводы. Желала ли Елизавета, чтобы ее единственный сын терзался чем-то подобным? Нет. Она отчаянно и глубоко этого боялась.

Ведьма не говорит ни слова, продолжая слушать сына с замиранием сердца. Она пьет кофе, но свободную руку медленно протягивает по столу к ладони Андрея с тем, чтобы накрыть ее и сжать в молчаливом, но теплом жесте поддержки. Да, те дни он проживал и переживал без нее. Елизавету не оставляла мысль о том, что будь она там, все вообще сложилось бы иначе. Но сейчас она была здесь, рядом с сыном и судя по тому, как тяжело ему давались эти воспоминания, мужчина словно проходил через те тягостные мгновения снова. Говард хотела, чтобы он знал, что она рядом. И хотя она не поддержала его тогда, она поддерживала теперь и гордилась тем, что он справился и не только не пошел путем многих других своих соотечественников, но и нашел свой собственный путь. Ведьме хотелось бы думать, что отчасти это было благодаря тому, чему она его научила. Но в действительности, Елизавета отлично понимала, что это было благодаря тому, чему он научился сам за все эти долгие годы вдали от нее

Женщине, конечно же, очень хочется узнать, чему именно научился Андрей за это время, что постиг и в каких областях добился наибольших успехов. Она всегда считала его талантливым магом, куда более талантливым, чем он, вероятно, предполагал сам. И вопреки возможным вопросам, это вовсе не было связано с тем, что мужчина был ее сыном. Елизавета, конечно же, не страдала от позывов ложной скромности, но она отлично знала, что какой бы умелой ведьмой ни являлась, магические способности не передаются по наследству и тот факт, что Андрей родился Иным, был чудом, благословением Богов, а вовсе не генетической особенностью. Так что, даже родившись магом, он мог оказаться весьма бездарной посредственностью и Говард хватало здравомыслия для того, чтобы осознать этот факт в полной мере и не судить о сыне лишь на основании их родства. Нет, он был талантлив, потому что такова была его особенность, а не потому что он был сыном Елизаветы. И ведьме, конечно же, хотелось, чтобы Андрей развивал свои навыки. Дозор, в этом смысле, не помогал, с ее точки зрения, от слова «совсем», так что чрезвычайно важными вехами были и оставались самостоятельные попытки Андрея постичь магические истины. Но спрашивать об этом сейчас, когда сын изливал душу и говорил о своих чувствах, казалось кощунственным. А потому, ведьма лишь понимающе смотрела на сына, а когда пришло время, поднялась из-за столика и вышла вслед за мужчиной на улицу, делая глубокий вдох прохладного парижского воздуха.

Елизавете не было так близко то, о чем рассказывал сын. Она иначе воспринимала и Родину, и своих родных, и все то, что могла бы называть своим домом. Оставляя Данию за спиной, Елизавета вовсе не скучала по ней, но не потому то была безразлична, а потому что воспоминания и острые чувства связывали женщину с этой страной и этими местами красной нитью, где бы она ни находилась. Ведьма никогда не обозначала свою национальность, свою принадлежность к конкретной стране, но она была и оставалась датчанкой, даже если в отдельные моменты это в ней совершенно не угадывалось. Ее страна менялась, менялись обстоятельства, названия, имена, но земля оставалась все той же. Все той же, что дала жизнь ей самой, все той же, что хранила прах ее предков и память о них. И это было неизменно, где бы Елизавета ни находилось. А потому, она никогда не чувствовала себя странницей, лишенной дома и Родины. Дания была в ней, так же как сама Говард была в Дании. И пока она жива, ничто не способно было этого изменить.

Тем не менее, несмотря на то, что сама Елизавета с проблемой, о которой толковал Андрей, не сталкивалась, она могла почувствовать все, о чем говорил сын, лишь слушая его. Все его чувства, эмоции, воспоминания и боль, они отдавались в груди женщины тревогой и тоской, теми самыми, что испытывал князь Вяземский, лишившись того, что он любил десятилетиями. И вот Елизавета стоит на улицах Парижа, не зная, что ей надлежит здесь делать и как жить дальше, ведь она потеряла все, что было ей дорого. Она на чужбине и хотя вокруг бесчисленное множество дорогих и хорошо знакомых ей людей, играть в прежнюю жизнь не получается. Потому что нет никакой прежней жизни. И места, где эта жизнь существовала, тоже нет. А потому, хоть возвращайся в Санкт-Петербург, хоть оставайся в Париже – все одно. Нужно начинать жить заново. Нужно связывать нити жизни между «до» и «после», чтобы не потерять самих себя. И если смертные имеют милосердный дар избавления с течением лет, то Андрею предстояла в вечность в попытках собрать самого себя снова. Собрать самого себя, несмотря на то, что некоторые части и осколки остались так далеко, что теперь и не доберешься.

- Что бы ни помогало тебе справляться, Андрей, занятия магией, или твоя вера в то, что ты сможешь вернуться в Россию однажды, я рада, что ты сумел справиться, - тихо говорит Елизавета за мгновение до того, как они садятся в такси. Да, конечно, она знает, что сын считает, что «справиться» это совсем не то, что произошло с ним. Его возвышенная душа и нравы, воспитанные в царской России, твердили, что «справиться» значило вернуть ту Россию, которую они знали, которую любили, ради которой готовы были пойти даже на смерть (и некоторые пошли). Но Елизавета мыслила иначе. Для нее все было не так однозначно и черное с белым охотно разбавлялись и другими цветами тоже. Впрочем, если брать за основу лишь концепцию, состоящую из двух цветов, то и такая существовала и для ведьмы. Вот только «белым» в ней была жизнь Андрея, его безопасность и его будущее. И ради всего этого Россия могла сгореть целиком хоть тысячу раз.

- Благодарю, дорогой, - ведьма мягко улыбается сыну, когда они оказываются у дверей любезно предоставленной ей спальни и Елизавета заходит внутрь, прикрывая за собой дверь и располагая пакеты, из которых достаточно быстро достает то, что было ей нужно. Говард принимает душ и приводит себя в надлежащий вид, мыслями находясь далеко за пределами этой комнаты. В голове воспоминания Андрея и всего один вопрос к самой себе: смогла бы она предотвратить все это, останься тогда рядом с ним? Но история не терпела сослагательного наклонения. Предполагать можно было, сколько угодно. В размышлениях ведьма успевает аккуратно уложить распущенную копну длинных светлых волос, переодеться в темно-синее платье, парой заклинаний нанести едва заметный макияж, с усмешкой отмечая про себя, что Джорджиана бы ею теперь гордилась. Елизавета не задерживается слишком долго и, отрезав бирки у пальто, она накидывает его на плечи, надевает туфли и выходит к сыну, поправляя на плече крошечный клатч, в который все равно нечего было класть, кроме телефона.

- Не буду, конечно, - улыбается ведьма, выходя вслед за сыном на улицу. Елизавета была не из тех, кто боялся испачкать туфли, пройдясь лишний километр. К тому же, на улице довольно сухо, температура, судя по градуснику на выходе, плюс восемь, а значит, вполне располагает к неспешному променаду. К тому же, этот город не был Говард чужим и она была даже рада пройтись по этим улицам, следуя не только за воспоминаниями сына, но и за малой частью своих собственных.

- Сколько ты провел в Париже до того, как вы с Джорджианой уехали? – интересуется Елизавета, неторопливо осматривая окрестности с налетом легкой задумчивости. Ей нравится слушать Андрея, ей нравится сама возможность идти тем же путем, которым он следовал много лет, потому что ни одно самое четкое донесение не включало в себя пути сына и самое главное – объяснение их причины. А в этом, как теперь оказалось, крылась вся суть.

Елизавета молчаливо отмечает, что Андрей знал Францию совсем не другой, не такой, какой ее знала его мать, хотя их разделяло всего два десятка лет до встречи и в контексте жизни Иных, да даже смены эпох, это было всего ничего. Но Говард молчит, потому что сегодня она желала услышать историю сына, понять ее, прочувствовать. Теперь женщина нуждалась в этом, как никогда раньше.

- Отчего же не хочу? – чуть заметная, не насмешливая, а простая и добрая улыбка коснулась губ Елизаветы и она, помня о канонах церкви, сняла с шеи платок и покрыла им свою голову, как того требовали православные обычаи, - То, что я – язычница не делает меня ненавистницей других конфессий и не лишает меня уважения к ним, - тихо добавляет она, говоря вполне искренне, потому что хотя Говард никогда не изменяла самой себе и даже в дни самой глубокой печали оставалась верна своим Богам, она вынуждена была изображать лояльность различным религиозным структурам от католиков до православных, от мусульман до протестантов. И хотя в этих религиях даже сама мысль о подобном лицемерии была святотатством, Елизавета никогда ни словом, ни делом не оскорбила ни один православный храм, ни одну святыню, ни одного святого. Так что, зайти в собор для нее не было ни сложностью, ни оскорблением. Ведьма легко перешагивает порог святой обители. И потолок не обрушивается ей на голову.

Молиться, впрочем, Елизавете не удавалось никогда, потому что ведьма знала, что лучше всех на ее молитвы отвечает она сама же. Боги не сделают за нас то, что мы должны сделать сами. Говард никогда не забывала об этом. Но ничего дурного, постыдного, или предосудительного в вере сына женщина не видела и даже напротив, полагала, что если это помогает ему сохранить душевные силы, то это – прекрасно и удивительно. А потому, она присаживается на скамью и ждет, тихо и терпеливо, не смея и даже не думая о том, чтобы отвлекать Андрея. Незнакомка неподалеку не вызывает в ведьме большого интереса. Иная? Их хоть и было меньше обычных людей, встречи такого рода все-таки нельзя было назвать такой уж редкостью.

- Кто-то из дальних родственников был к ней непомерно жесток, - обернувшись на храм, словно силясь рассмотреть незнакомку, чью историю только что поведал сын, отозвалась Елизавета, в очередной раз натыкаясь, точно на нож, на мысль о том, что на месте любого из пяти этих сыновей мог бы быть всего один. Сын самой Говард. От мысли об этом по спине бегут мурашки и ведьма в тысячный раз благодарит Богов за то, что Андрея они не покидали, даже когда его мать спала, - Для матери, потерявшей пятерых сыновей и отделенной от них не смертной жизнью, а вечностью, смерть была бы милосерднее безумия, забвения и отсутствия надежды на возвращение былого, в том числе ее мальчиков, - голос Елизаветы ровный, но кому, как ни ей знать, о чем она говорит? Но теперь ведьма не заостряет на этом внимания. Она лишь снимает перчатки, берет сына за руку и сжимает его пальцы, словно убеждаясь в том, что он настоящий, а не иллюзия, как те, что, возможно, мучают Дарью Ивановну, потерявшую в одночасье самое дорогое, что у нее было.

- О, я могла бы догадаться, - улыбается Елизавета, едва сын указывает на ресторан, рядом с которым, они оказываются совсем скоро. Ведьме посещать его не довелось. Открылся ресторан уже после революции, в 1924, Говард несколько лет, как была в спячке, а посещение Парижа после пробуждения не способствовало интересу к русским ресторанам, ведь женщина и без того жила в России девяностых. И ей не нравилось.

Но теперь Елизавета, конечно, понимает, что привело сына сюда. И она охотно соглашается с выбором Андрея, заходя внутрь и осматриваясь. Обстановка, быть может, была далека от шика и безукоризненного лоска лучших заведений Парижа, но здесь без труда угадывалась если не русская душа, то уж точно воспоминания о ней.

Им предлагают столик у окна, но ведьма доверяет выбор сыну, полагая, что ему лучше знать. Сама она снимает пальто и аккуратно вешает его на вешалку, лишь после садясь за выбранный стол, продолжая скользить взглядом по местному убранству, которое едва ли могло задеть за живое Елизавету, потому что по своим последним годам в России она совсем не скучала, но вполне могло затронуть воспоминания Андрея. В том числе, не лучшие из них.

- Прежде, чем ты продолжишь, я бы хотела кое-что у тебя спросить, - принимая в руки меню, обращается к сыну Елизавета, - Когда и как именно ты уехал из Санкт-Петербурга? Один? С кем-то из друзей? Жена? Другие Иные?

О том, что бывает с женами врагов, или тех, кого ублюдки и изуверы считали врагами, Елизавета знала не понаслышке. И какими бы безродными выродками ни были низшие слои красных, их примитивной фантазии и столь же примитивного, почти животного ума никогда не хватило бы на ту жестокость, которой сполна доставало королям, герцогам, графам, князьям и вождям. Говард знала это. Говард испытала это на себе. И она не пожелала бы подобного, пусть даже не столь близкого, никому другому. Ни этой бедной женщине, ни какой бы то ни было другой жертве безумия и кровавой безнравственности революций, начатых снизу.

Ведьма не стала судить о том, что страшнее – пережить все то, чему бедную вдову могли подвергнуть перед смертью красные, или жить вот так – бессмысленно и пусто, цепляясь за осколки собственных воспоминаний о радостях, доступных когда-то прежде. Сама Елизавета никогда не пыталась примерить на себя чужую шкуру, потому что у нее была собственная и в ней она столько раз теряла своих смертных детей, столько раз выла от боли и унижения, столько раз проходила через ад и страдания, которые, казалось, нельзя выдержать, что она вообще едва ли способна была пребывать в таком состоянии, в каком теперь была эта несчастная Иная. Думая об этом, Елизавета отдавала себе безусловный отчет только в одном: окажись она в России в ту пору, ее дети, будь это хоть один Андрей, хоть пять других сыновей, помимо него, она бы вгрызлась в глотку каждому, она бы организовала локальную войну, заставив обезумевших от крови и вседозволенности голодранцев надолго отвлечься от того, что они затеяли, но никогда не допустила бы их смерти. Способности Елизаветы вполне годились на то, чтобы остановить целую армию смертных и не было никаких оснований полагать, что она не воспользуется этими способностями ради своих детей. В первую очередь, разумеется, Иных, но едва ли она бросила бы остальных, случись в их семье что-то подобное.

Увы, не ко всем судьба была так благосклонна, что раздавала дары и таланты, подобные тем, что всегда были с этой ведьмой. И уходя все дальше от церкви, в которой сидела, оставленная всеми, Дарья Ивановна, Елизавета чувствовала не свойственное ей и совершенно неуместное, но все-таки весьма острое чувство вины. Как если бы это она была виновата в том, что случилось. А может, так оно и было? Кто знает, куда повернулась бы эта история, будь Елизавета в здравом уме, здорова и вернись она за сыном в преддверии революции?

Но сейчас никакой революции не было. Не было никакой России. Никакой спячки. Никаких ошибок прошлого. Был русский ресторан, воспоминания Андрея, в которые его мать окуналась весьма охотно и приятный вид из окна на улицу, где сновали редкие прохожие, а на Париж медленно опускался прохладный вечер. Елизавета следует совету сына и заказывает осетрину. В еде, как и во всем прочем, ведьма довольно привередлива, но сейчас она едва ли сможет оценить вкус местной кухни, слишком сосредоточенная на словах Андрея, его впечатлениях, его эмоциях и, как ни прискорбно, но его боли тоже, хотя больше всего на свете ведьма желала бы, чтобы он не ощущал ее, если не никогда, то, во всяком случае, не ощущал больше.

Елизавета отлично знала, что сын ее почти не отходил от исходно данного ему облика князя Вяземского, меняя его лишь немного и по логической необходимости. Ведьма всегда признавала в этом некоторую странность, испытывая сама острую потребность сменять и имена, и места, и лики достаточно часто, но вместе с тем она признавала в этом и изрядную долю ума, потому что на одном и том же месте играть разных, хотя по сути, одних и тех же людей, было непросто, даже с учетом того, что смертные не помнили ничего слишком долго, уходя и унося за собой воспоминания о своем окружении. Так или иначе, но Елизавета знала и то, что сын сохранял почти привычные родственные связи, нередко поддерживая отношения с потомками своей первоначальной семьи, и то, что он старался держаться привычного статуса, влюбленный в Россию, точно в самую прекрасную на свете женщину, на вкус ведьмы, чересчур переменчивую и непостоянную, порой, жестокую и несправедливую, но от того любимую ничуть не меньше. О, Елизавета прекрасно знала своего сына и его предпочтения. Взять и уехать из России после бытия князем столько лет, после того, как хранил верность Родине и долгу так много лет – нет, подобное для него, конечно же, было совершенно невозможно по доброй воле.

Не удивляет ведьму и то, как остро сын переживал и по сей день переживает даже не увиденное собственными глазами, но рассказанное ему другими людьми. Да, Елизавета знала, что такое ожидание надвигающегося ужаса и как сильно дезориентируют даже чужие слова и чужие выводы. Люди, зачастую, рассказывают страшное отнюдь не потому что оно так страшно, а потому что их восприятие неспособно передать случившееся иначе. И все же, ведьма была достаточно хорошо образована и восстановила изрядное количество информации в своей голове, чтобы понимать, что Андрей-то уж точно не преувеличивает. И снова, она знала сына достаточно хорошо, чтобы чувствовать сейчас то, что он ощущал в дни, когда пал Петербург, именовавшийся в ту пору иначе, но остававшийся все тем же. Один, так называемый, «штурм Зимнего дворца», и тот был актом позорным и безнравственным, лишенным всякого достоинства и смысла с обеих сторон. Временное правительство, которое не сделало ровным счетом ничего для того, чтобы исполнить свой долг перед людьми и попытаться защитить, если не народ и порядок, то хотя бы самих себя, и большевики, полагавшиеся на матросов Балтийского флота, лишенные представлений о чести напрочь. Это была даже не предсмертная агония прежнего режима. Это было его разложение, трупная вонь от которого разносилась на всю страну и отравляла таких, как Андрей. Этот яд, кажется, до сих пор был с ним. И Елизавета не знала от него противоядия.

Ведьма слушает со всем вниманием, спокойно и выдержанно, хотя некоторые слова сына заставляют ее сердце болезненно сжаться не из страха за умирающую в те дни Россию, а из страха за то, что испытывал в эти дни ее сын. Елизавета разделяет его боль, весь пережитый ужас, одним взглядом давая понять, что она не только слышит и слушает его – она понимает. Понимает, что все произошедшее было огромным шрамом на его сердце, но не может обещать, что не будет других. Будут. Многим чудовищнее и тяжелее уже имевшихся, потому что Иные, которые живут достаточно долго, переживают падение не одной Империи, не одного места, которое они называют домом. Но самое страшное, что пройдет время и Андрей не только научится с этим жить. Он научится принимать неизменность временных циклов, уносивших все на свете, как неизменную данность.

Но теперь Елизавета молчит, полагая, что никакие ее комментарии не будут уместными. В те дни и днями позже сын потерял слишком многое. Это были и люди, и дом, и мечты, и чаяния, и слабые надежды на то, что все образуется. Все это было похоронено под прахом, что оставила после себя революция и Говард не хочет об этом говорить. Вместо этого, коротким жестом она подзывает к себе официанта и просит принести им графин водки и две рюмки, потому что пить за те дни и тех людей, о которых говорил Андрей, коньяк, или вино, было бы непростительно.

Она сама наполняет рюмки легкими и уверенными движениями, хотя женщине, конечно же, не пристало. Но они здесь не светский протокол блюли. Елизавета отставляет графин в сторону, закрывая его пробкой, и поднимает рюмку, глядя на сына. За такое, конечно же, пьют, не чокаясь. Ведьма опустошает рюмку, не поморщившись. Ее почти невозможно было застать пьющей. Говард учила подопечных тому, что алкоголь снижает уровень концентрации и приводит к фатальным магическим ошибкам, но позвольте, какая уж тут была концентрация и какая такая магия могла им понадобиться?

- Итак, ты оказался в Париже, - спустя минуту молчания, тихо говорит ведьма, глядя на сына спокойно и явно не намереваясь на него давить. Продолжать говорить он был должен, когда будет готов, - Ты жил в этой квартире восемнадцать лет. Неужели все восемнадцать лет одно и то же? Что ты делал? Магия? Тебя кто-то учил? Как ты отыскал Женевьеву? – Елизавета, конечно же, догадывалась, как. Но она намеренно никогда не спрашивала об этом ни сына, ни дочь, ни невольных, или вольных свидетелей их воссоединения. На самом деле, Говард всегда боялась услышать об этом. Но до сегодняшнего дня она боялась и того, что услышит о боли своего сына за время ее отсутствия. Теперь Елизавете едва ли было, что-то страшно. Все самое страшное она пережила, внимая каждому слову Андрея и принимая его страдания, как свои собственные.

Чем дольше Елизавета слушала Андрея, тем лучше она понимала, что когда он говорил, что ничем не занимался в Париже, он лукавил. Да, дел привычных России, где каждый день был наполнен если не разбором бумаг по имениям, крепостным и финансам, то помощью мужу сестры, или встречей с единомышленниками, у сына в ту пору не осталось. Но как и следовало ожидать, как и предполагала ведьма, он искал себя в другом. Искал, считал, что не находил и это было весьма иронично, ведь во всей деятельности, которую Андрей и за деятельность-то не считал, и заключался целиком он сам. Ему так свойственно было все это: преодоление себя ради помощи другим, поиск способов служить обществу, которое, как оно само считало, было мертво, но все еще дорого сыну, попытки упорядочить «до» и «после», ведь для него, как для Иного, время обладало качеством вечности и совершенно неясно, где на самом деле начинался новый момент и заканчивался старый. Да, во всем этом был Андрей еще много-много лет назад, когда Елизавета в присутствии уважаемых людей изображала из себя чрезвычайно занятую вышиванием вдовствующую княгиню, на деле, наблюдающую за всеми успехами сына и понимая, что качества, заложенные в него Павлом Петровичем прорастают буйным цветом. Это было удивительно. Так же удивительно, как смотреть на Андрея сейчас и понимать, что его убеждения лишь окрепли, обрели явственную форму не просто юношеской восторженности, но твердых и глубоких убеждений, которых теперь уже никто не смог бы разрушить, даже если бы попытался. И хотя Андрей, быть может, и не понимал этого, или в строгости своей к самому себе же, не желал понимать, но тот факт, что жуткие события тех лет не смогли его сломать, был его – не белых и не русского народа – его личной победой над всеми и над всем, что так долго его мучило.

- Я бы хотела почитать «ерунду», которую ты писал в «Возрождение», если позволишь, - чуть заметно улыбнувшись, говорит Елизавета, глядя на сына. Она знает, нет, уверена, что писал он совсем не ерунду и что сын ее был широко одарен не только магическими началами, но и началами гуманистическими и гуманитарными. Не родись он князем, нашел бы себя на поэтическом, или прозаическом поприще, а быть может, и на философском, но княжеские дела занимали слишком много времени и сил.

- Что же касается всего произошедшего, - улыбка Елизаветы гаснет, но взгляд становится лишь яснее, - То если хочешь знать мое мнение, большевики не победили. И революция не победила тоже, - она чуть заметно качает головой, вращая в пальцах пустую рюмку, - И ты, твое поведение, твои взгляды и даже твоя деятельность, которую ты считал и считаешь незначительной по сей день – лучшее тому доказательство. Всегда будет, Андрей, - тихо озвучивает женщина, коротко касаясь руки сына на столе, но затем складывая ладони перед собой, - И Россия, какой ты ее бесконечно любил и любишь, тоже никуда не делась. Она всегда будет здесь, - она касается пальцами своего виска, - И здесь, - указывает на сердце, - А это куда больше, чем даже десятки улиц Санкт-Петербурга, названий ресторанов и имен, которые теперь уже не звучат.

Елизавете, конечно, очень жаль, что после нее сына никто не учил. Особенно, учитывая, что в действительности это звучало, как «никто не учил, кроме неучей из Дозора». Она всегда высоко оценивала таланты сына и, весьма вероятно, продолжила бы его обучение, если бы осталась в ту пору в Петербурге. Нет, Елизавета вовсе не была из тех родителей, что видели нереализованные таланты своих детей и начинали сокрушаться по этому поводу, делая чад глубоко несчастными, зато соответствующими собственным представлениям о том, что и как нужно делать. Да, третий уровень был посредственностью для талантов Андрея, но на самом деле, ведьму вообще не волновала эта незначительная мелочь, не в последнюю очередь, как наставницу, которая дотягивала своих подопечных для уровней, прежде ими вообще не мыслимых. Так что, если Андрей захочет, он получит все, что только сможет пожелать, будучи не сыном Елизаветы, но просто самим собой.

- Я сейчас обучаю твою сестру, - вряд ли это была самая ожидаемая новость, как и та, что Джорджиана вообще пожелала обучаться не из под палки, а самостоятельно, - Это была ее инициатива. Весьма настойчивая, - Елизавета коротко хмыкает, все еще, кажется, несколько удивленная этим фактом, - Если ты пожелаешь, то ты ведь знаешь, что можешь прийти ко мне за тем же, правда? – она улыбается, подняв глаза на сына. С точки зрения формальной и тактической логики, обучать Андрея не имело никакого смысла. Он служил Дозору, весьма упрямо, он не разделял убеждений матери и повышать его знания и уровень, силу и умения, чтобы отдать их все во службу Дозора, конечно же, было весьма паршивой и никчемной идеей. Но за редкими исключениями, Андрей оставался для Елизаветы, в первую очередь, сыном, а вовсе не Дозорным. А сына она хотела обучать, потому что считала это правильным. И потому что видела в нем наиболее реального преемника тех своих знаний, которые она не могла передать никому другому. Впрочем, все это было, или могло бы быть реальным только при условии желания самого Андрея. Ведьма знала, что он не гонится ни за уровнями, ни за могуществом и в этом было, что-то куда более мудрое, чем все знания, некогда почерпнутые Елизаветой во всех многочисленных ее фолиантах.

- На Женевьеву это очень похоже, - женщина смеется, качая головой, - Ее непосредственность и прямота очаровательны хоть тогда, хоть теперь. Хотя, я не знала ее к тому времени, как она нашла тебя. Все-таки я оставила ее шестнадцатилетней девочкой на попечении французского Ночного Дозора в лице Тристана Бэнкса и я… Да. Она ничего о тебе не знала. Но Бэнкс знал с самого начала, потому что я велела ему за тобой приглядывать, - это казалось Елизавете предсказуемым и очевидным, так что она легко могла это озвучить. Никто же в здравом уме не думал, что ведьма могла просто пустить жизни своих детей на самотек?

- Знаешь, не как мать, а в первую очередь, как ведьма, которая оставила за собой слишком много заметных следов, я очень боялась того, что вам когда-нибудь доведется встретиться и для тех, кто  незримо наблюдал за мной многие века, все точки сойдутся в вас двоих, - Елизавета вздыхает, облокачиваясь на спинку кресла, - Но теперь я рада, что так произошло, что вы обрели друг друга в этом городе, может быть, в самый нужный момент из всех.

Елизавету, в сущности, ничего особенного не связывало ни с этим городом, ни с этой страной. Где-то в Дижонском соборе лежали кости, названные одним из ее старых имен – Анной Бургундской, где-то в анналах Дозоров лежали упоминания ее присутствия здесь и пары неприятных инцидентов, включая сожжение на костре Жанны Д’Арк. Кажется, это было все, что ведьма всерьез могла бы припомнить, не придавая Франции хоть сколько-нибудь сакрального значения в своей жизни. А потому, с сыном она готова была ехать, куда угодно и смотреть, что угодно. В конечном счете, это была его история, часть его жизни, его прошлого и каждое мгновение, которое он открывал перед матерью, было ей болезненно-дорого. Дорого, потому что эти мгновения раскрывали ей сына в аспектах, ранее не то, чтобы неизвестных, но не столь понятных. Больно же Говард было от того, что боль испытывал он сам, вспоминая все то, что ему довелось здесь пережить. Пережить в одиночестве. А это, вероятно, сложнее всего.

- Конечно, дорогой. Это твоя история, сделаем так, как тебе видится наилучшим, - женщина кивает, неторопливо орудуя вилкой в тарелке. Она понятия не имеет, куда они поедут и что будут делать, но Говард к этому готова. Она не чувствует ни усталости, ни опьянения, а все, что желает поведать Андрей, вызывает в ней лишь теплые чувства, даже если где-то щедро сдобренные тоской и тревогой. Ведьма поднимается из-за стола за сыном, вежливо отвечая на французском на вопрос официанта о том, все ли им понравилось. Она хвалит и местную кухню, и гостеприимство хозяев, обещая, что они непременно посетят ресторан еще, хотя в случае с Елизаветой это, безусловно, лишь формальная вежливость, ведь она никакого понятия не имеет, как надолго они задержатся, пожелает ли Андрей прийти снова и будет ли у них на это время.

- Теперь, что бы ни случилось, я сумею вас защитить, - Елизавета улыбается сыну в ответ и сжимает его руку, ни мгновения не сомневаясь в своих словах. Защищать из ведьмовской спячки было бы несколько проблематично, но сейчас присматривать за детьми было едва ли не самой первой задачей, которую перед собой ставила Говард, прекрасно понимая, какой опасности себя подвергает Андрей каждый день, неся службу Дозору, который не стоит и кончика его ногтя. И хотя теперь мотивы сына, и без того ранее ясные, представляют собой цельную картину, которую Елизавета без труда составила, выслушав историю Андрея, ей все равно трудно и странно, что человек таких достоинств, ее ребенок, лоялен этой крысиной норе, и неважно, располагалась ли она в России, в Англии, или в США. Суть Дозоров всегда была одинаковой. Омерзительной. И если кто-то должен был служить в таких организациях, то это вовсе не такие, как Андрей. Это такие, как Елизавета, по иронии судьбы, скорее выбравшая бы очередную колбу с ядом, нежели необходимость стать частью Дозорного круга.

Выбор очередного места оказывается не самым предсказуемым и не самым очевидным, но ведьма ничем не дает понять, что удивлена, потому что, кому как ни ей знать, сколь  много смертных теряют Иные за годы своей жизни и как долго это может причинять боль. Женщину совершенно не удивляет тот факт, что ее сын тоже изведал потери и здесь, в Париже, похоронен кто-то, кто был ему дороже прочих. Она опирается на руку сына, выходя из автомобиля, без труда угадывая за забором надгробия и памятники. Елизавета, разумеется, не испытывает никакого суеверного страха перед мертвыми и местами их захоронения. Она слишком хорошо была знакома с искусством некромантии, чтобы бояться мертвых. Она слишком много раз умирала – образно – чтобы бояться смерти, или испытывать перед нею сакральный трепет.

Тусклый свет фонарей освещает им путь и Елизавета молча следует за сыном, внимательно слушая его повествование. Несмотря на то, что они общались в Москве и встречались совсем нередко, женщина не торопилась спрашивать Андрея о том, были ли у него долгосрочные отношения с девушками, был ли он женат, оставил ли потомков, за чьей жизнью теперь наблюдает время от времени, находя в этом некую забаву. Она находила это бестактным и грубым, во-первых, потому что сын (как бы не хотелось Елизавете это признавать) был уже взрослым и мог сам выбирать, рассказывать ему о чем-то столь личном матери, или нет. А во-вторых, потому что она отлично понимала, что Андрей не проводил различий между Иными и смертными, а это, в свою очередь, увеличивало вероятность того, что та, или иная особа рано или поздно, разобьет ему сердце своей смертью. К чему было бередить раны?

И вот теперь Елизавета вдруг поняла, что попала в самую точку. Что такая смертная была, что Андрей любил ее, что она разбила ему сердце, умерев слишком рано. Глядя на даты рождения и смерти, ведьма понимает, что слишком рано даже для смертных. Чахотка была распространенной болезнью, ею болели и от нее умирали многие люди. Но Говард было жаль, что женщина, которую любил ее сын, оказалась подвержена действию и фатализму этой хвори, да еще и нося ребенка под сердцем.

- Мой дорогой, мне так жаль, - тихо, почти шепотом произносит ведьма и обнимает сына за плечи, силясь поддержать его и теперь, когда с момента смерти девушки прошло уже много лет. Она знает, что есть раны, которые болят одинаково сильно хоть год, хоть сто лет спустя, - Жизнь, порой, принимает самые ужасающие и причудливые повороты. В этом нет твоей вины. Ты не мог предугадать ее болезни и исхода оной, - добавляет Елизавета, глядя на могилу невестки и в который раз отмечая, что жизнь смертных удивительно хрупка, невесома и в этом мире ее удерживает лишь какое-то чудо, импульс, что сходит на нет, спустя каких-то пять-шесть десятилетий, а если не повезет – намного раньше.

- Да, конечно, - ведьма отпускает сына и присаживается у могилы, опуская пальцы в землю и прикладывая чуть больше усилий, чем в Лондоне, чтобы на глазах у них с Андреем на могиле выросли и зацвели бледно-розовые цветки высоких и изящных лилий. Елизавета не знала этой девушки, но ассоциации возникали как-то сами собой, и ведьма следовала им. Помедлив всего мгновение, она вновь приложила силу к земле и немногим ниже лилий, на могиле распустились ярко-синие, такие простые и такие непритязательные синие васильки. В честь нерожденого внука. Отряхнув руки, ведьма поднялась, отходя в сторону, но не слишком далеко, давая Андрею возможность, быть может, что-то обдумать, или сказать что-то, чего он мог не успеть озвучить раньше.

Когда-то, думая о браке сына и понимая, что в некотором смысле, женитьба не просто нужна ему – необходима, Елизавета ловила себя на мысли о том, что непременно будет весьма прохладно относиться к любой избраннице Андрея, хоть по любви, хоть по расчету, потому что все они будут недостаточно хороши для него. Было ли это высокомерие, связанное с твердым пониманием того, что ни одна женщина не будет равна ее сыну хоть по происхождению, хоть по талантам, хоть по родословной, или это та самая материнская ревность, что одолевала многих женщин, любящих своих детей глубоко и беззаветно, Говард теперь не знала. Но то, что любой ее невестке пришлось бы до крайности нелегко рядом с такой свекровью, осознавала полностью и всецело. Елизавета обещала себе, еще тогда, когда Андрей только собирался жениться на Ольге, что будет стараться держать себя в руках ради счастья сына, его спокойствия и его благополучия, даже если невестка окажется ушлой девицей, желающей прибрать к рукам не только управление усадьбой, но и управление самим Андреем. В конечном счете, на всякую грязную попытку манипуляции находилась своя. И выигрывал, как правило, тот, у кого больше опыта. А уж что-то, а недостатка опыта ведьма не испытывала совершенно точно.

Но теперь, глядя на могилу женщины, которую сын любил, может быть, до сих пор, ведьма не испытывала никакой ревности и никакой тревоги. Может быть, потому что названная Анна уже была мертва, как была мертва и Элеонора тоже. Рассказ о ней Елизавета слушает со всем вниманием, сидя уже в автомобиле и молчаливо удивляясь такой странной смерти. Не смогли помочь ни целители, ни врачи? Такое и впрямь бывало редкостью по отношению к болезням смертных, особенно, когда помогали им не Иные шестого-седьмого уровня. В контексте описанного Андреем по отношению к сестре, у ведьмы зарождались кое-какие подозрения, но все их она держала при себе. Намеренно. Отлично понимая, что сына до крайности может огорчить даже не правда, а просто высказанное вслух предположение о том, что супруга его отправилась на тот свет не просто так, а с легкой руки его дорогой и горячо любимой сестры. Причинять такую боль сыну Говард не намеревалась, как не намеревалась и сеять раздора между детьми. А потому, она дослушивает эту историю до конца, про себя отмечая, что Андрею не везло в любви, начиная с Ольги. Какой-то злой рок преследовал его хоть с Иными избранницами, хоть со смертными. Елизавета готова была бы поклясться в том, что сын носит на своих плечах проклятие, или как минимум, неплохую порчу, но она регулярно просматривала его на предмет возможных негативных воздействий. И доселе, единственное, что слепило ей глаза – отнюдь не проклятие. А лишь Дозорные печати, которые хотелось сорвать собственными руками.

- Бэнкс в своем присмотре зашел намного дальше дозволенных ему границ, это правда, - сухо отмечает Елизавета, глядя в окно на покрытые мраком улицы Парижа, которые теперь были ведьме отчего-то куда ближе, чем они же в течение дня, - Мне жаль, что любовь, которую тебе всякий раз удавалось изведать, была такой короткой, Андрей, - ведьма говорит тихо, но искренне, сжимая пальцами плечо сына, стремясь показать, что она его понимает. Нет, она любила ушедшего Ярослава не так мало, но век его все равно был очень короток с точки зрения Иного. И кто бы мог подумать, что он останется с нею навсегда, как теперь остались с сыном его жены, пусть и так мало времени с ним проведшие? – Но даже эти короткие вспышки на протяжении твоей жизни будут твоим путеводным светом. Порой, это тяжело, но порой эти мгновения помогают выживать и не забывать, кто ты и ради чего ты жил и живешь, - ведьма протирает ладонью запотевшее окно, за которым мелькают фонари и очень редкие прохожие. Париж кажется теперь таким простым и знакомым, несмотря даже на то, как много тайн и историй он хранил, будь то истории хоть Андрея, хоть самой Елизаветы.

Тепло и уют квартиры согревают после прохлады ночной зимней улицы. Ведьма сжимает в руках чашку, вдыхает аромат чая, прикрывая глаза, и делает пару небольших глотков, с интересом наблюдая за поисками сына. Сама она тоже хранила вещи, которые связывали ее с ее прошлым, будучи точно крошечными кусочками гигантского полотна жизни, которая продолжалась не одно тысячелетие. Но в большинстве своем это были не фотографии и даже не тексты. Вещи, которые с виду ничего не сказали бы ни одному из тех, кто когда-либо мог взять их в руки. Где-то, может быть, догадаться глубоко интуитивно, где-то, основываясь на знаниях аналогов, но восстановить полную картину без Елизаветы было бы невозможно. У Андрея все иначе и ведьме нравится это. Нравится, что он хранит и тексты, и слова, и это куда больше, чем ненадежные и непостоянные воспоминания. Елизавета знает, теперь уже знает, как легко их потерять.

- И это прекрасно, - Елизавета улыбается, принимая из рук сына обещанные статьи и намереваясь непременно прочитать их, пока они еще в Париже с тем, чтобы вернуть их сыну. Он мог с десяток раз считать, что его усилия ничего не значили и не имели никакой ценности – это было не так. В этих строках память, в этих строках сам Андрей в ту пору, когда писал их, а это бесценно и куда более значимо, чем он мог бы себе представить, пусть даже и только для Елизаветы. Она аккуратно кладет статьи на край стола, не желая смешивать его с другими предметами, извлеченными мужчиной, но охотно принимается разглядывать то, что он считает нужным показать. Сама ведьма, конечно же, никуда не лезет, считая вещи вокруг слишком личными, чтобы проявлять собственное участие в их разборе и разглядывании. Все, что Андрей посчитает нужным показать и рассказать, расскажет сам, - Прекрасно то, как много ты сохранил. Совершенно удивительно. Память наша, порой, нас подводит, но все это – фото, записи, размышления, статьи и даже отдельные фразы… Они хранят нас больше, чем мы могли бы сами, - женщина улыбается, глядя и на Лилю, легко считывая ее настроение в этот момент, даже отдельные обрывки характера. Нет, Говард не жаль, что им не довелось познакомиться. Она давно лишена этой жалости, потому что потомков у ведьмы было предостаточно, чтобы суметь не привязываться к ним и не искать в них себя. Впрочем, черты Насти в Лиле угадываются чуть ли не безошибочно. Надо же, какая насмешка судьбы.

Костя Оболенский вызывает у Елизаветы смешанные чувства. Она видит его и улыбчивым энергичным молодым мужчиной, и уставшим от жизни, сломленным человеком, который не видит будущего вдали от среды, в которой родился и вырос. Его можно понять, но Говард не понимает. Вместо этого она лишь долго и проникновенно смотрит на сына, а когда он обращает на нее свой взгляд, улыбается ему, в который раз благодаря Богов за то, что он прошел свой путь с достоинством и силой, которые были присущи не так, чтобы очень многим.

Елизавета охотно смотрит и фото, и записи, которые Андрей позволяет. Она спрашивает обо всех, кого видит, интересуясь и судьбами, и отношениями, и местом, которое те, или иные люди занимали в сердце сына. Женщина не стремится причинить Андрею новую боль, а потому, едва видит, что он тушуется, или не торопится отвечать, охотно меняет тему, меньше всего желая, чтобы ее знакомство с его судьбой и его прошлым доставляло ему волнения, которые того не стоили. Время от времени Говард снова и снова сжимает ладонь сына, давая понять ему, что она рядом, что он не один на один с этими воспоминаниями и что ему не придется вновь остаться с ними в одиночестве. Она этого не допустит. Сделает все возможное, чтобы не допустить.

Они говорят, кажется, до самого утра и под конец Говард уже сидит не на столе, где не хватает места для всех фотографий и записей, а на полу, в гостиной, ничуть не смущаясь этого и раскладывая на ковре все, о чем Андрей рассказывал, не то в хронологическом, не то в алфавитном порядке. Ведьма охотно слушает истории сына, смеется и грустит вместе с ним, уточняет, что-то и, конечно, запоминает, потому что она была здесь ради этого. Чтобы узнать сына лучше прежнего, чтобы восполнить пробелы, которые много лет присутствовали в их жизнях. Лишь когда за окном ночь начинает сменяться предрассветными сумерками, Елизавета поднимается с тем, чтобы пойти отдохнуть. Она обнимает сына и целует его в щеку, желает доброй ночи и берет с собой в комнату те записи, что ей особенно интересны и, конечно же, разрешил взять сам Андрей.

Встать раньше полудня у ведьмы не получается и она надеется, что не испортила никаких планов сына на день. До его дня рождения у них еще было целых два свободных дня и Андрей наверняка имел на эти дни свои усмотрения, которым Елизавета готова была следовать безоговорочно, будь это хоть долгие прогулки по Парижу, хоть очередной разговор до самого утра. И то, и другое казалось ведьме равно ценным.

Она довольно быстро приводит себя в порядок, одевается в очередное новое платье и достает из коробки новые же туфли, после чего подхватывает с прикроватного столика вчерашние статьи и идет на кухню. Там все еще тихо и не слишком очевидно, вставал ли уже Андрей и теперь проводил время в какой-то другой комнате, или еще спал. Как бы там ни было, а ведьма наливает себе большую чашку кофе, стараясь не шуметь, щедро разбавляет ее молоком и садится в кресло у окна, начав неторопливое и весьма заинтересованное чтение, за которым женщину и застает сын.

- Доброе утро, дорогой, - Елизавета улыбается, заканчивая ознакомление с первой и поднимаясь на ноги с тем, чтобы сделать кофе и для Андрея тоже, - Как спалось?

Передав сыну чашку с кофе, Елизавета возвращается к чтению. Дочитать первую статью осталось совсем немного. И еще до того, как ведьма начала чтение, она почти наверняка знала, в какой рубрике может найти сына, даже не будучи особенно ознакомленной с содержанием газеты. Ему претила идея того, что он сам и его близкие люди будут жить во Франции всегда и не смогут вернуться, он скучал по России и тем, кто был с ним в этой стране, он не желал видеть изменений, которые претерпела его Родина и вполне ожидаемым было найти мысли Андрея в ежедневной рубрике «Русские за рубежом». Статья пропитана не только любовью к стране, по которой сын скучал и которую утратил, но и любовью к соотечественникам, к русскому духу и русской душе. Он рассказывал о местах и о людях с любовью, которой не утратил до сих пор, и Елизавете нравилось это. Нравилось, что душа сына не очерствела с течением времени и многочисленными испытаниями, нравилось, что несмотря на все тяготы, отчаяние не заполняло его строки. И даже если он сам не верил в то, что они когда-нибудь смогут вернуться домой, строки эти дарили надежду другим, не давали угаснуть свету в их душах, а это было уже куда больше, чем просто слова.

- Я отлично отдохнула, - подтверждает ведьма, отложив газету на кофейный столик с тем, чтобы приняться за завтрак и допить свой кофе. Она и впрямь прекрасно поспала, великолепно себя чувствовала и не в последнюю очередь, благодаря тому, что провела эти дни с сыном, вдали от многочисленных дел и хаоса муравейника ковена.

Тост с рыбой, авокадо и творожным сыром приходится очень кстати, Елизавета присаживается за стол и откусывает кусочек, - Я нахожу написанное тобой, весьма вдохновляющим. И твой особенный стиль письма узнала бы после прочтения этих статей, где угодно. Думаю, что ты недооцениваешь значение того, что написал, причем как для себя самого, так и для твоих соотечественников. Каждый из них в ту пору был дезориентирован и потерян. Такие вещи, как те, что ты написал, давали людям направление и веру. Веру в то, что ничего еще не кончено и надежда остается всегда, - да, в этом Елизавета тоже узнавала Андрея безукоризненно. Он всегда был тем, кто даже несмотря на собственную боль и страхи, умел помогать и направлять других. В нем была сокрыта большая духовная сила и сила эта делала его единовременно великим, но чертовски уязвимым. И Говард испытывала гордость за своего ребенка, вместе с тревогой за то, что этот мир может оказаться для него слишком жесток.

- Буду только рада, - отвечает женщина на предложение сына по вечернему времяпрепровождению, испытывая нежную любовь к театру во всех его проявлениях – от оперы и балета до спектаклей, - Думаю, что это отличная мысль и очень рада, что гулять по Парижу буду не одна, - ведьма коротко улыбается Андрею, давая понять, что и впрямь очень расположена к возможным прогулкам и занятиям, не обремененным никакой магией и никакими тревогами, - Я так давно была в Париже в последний раз, что быть здесь снова и заниматься столь простыми и приятными делами, мне удивительно интересно, - задумчиво говорит Елизавета, не зная точно, является ли это ощущение следствием смерти и последующего возрождения, когда в тело возвращается не только твоя душа, но и вкус к жизни, или она устала от всего, что обременяло ее в Ковене и желала отдохнуть хотя бы неделю-другую. В любом случае, ведьме нравится план сына и она не скрывает своего одобрения, задумываясь лишь над следующим его вопросом, заданным еще вчера и уже нашедшим ответ незадолго до того, как Елизавета легла спать минувшим утром.

- А, да, - ведьма кивает, словно вспомнила вдруг что-то, - Я не забыла о твоем вопросе… И знаешь, - тянет Елизавета, поднимаясь из-за стола, - Я подумала, что тебе не нужно мое мнение по этому поводу, хотя я уже тогда была уверена, что да, Ольга жива, - женщина чуть заметно кивает, но затем, ничего не объясняя, выходит в коридор. Она возвращается всего через минуту, сжимая в руках красивое складное зеркальце, совершенно очевидно, отнюдь не современного образца, сделанное рукой прекрасного немецкого ювелира. Мелкая россыпь драгоценных камней украшает крышку, но приятнее всего – причудливый механизм, который не открыть, если не знаешь как. Елизавета, конечно, знает. И Андрей тоже будет знать, пусть аксессуар и был, очевидно, дамским.

- Завтра у тебя день рождения, поэтому будем считать это предварительным подарком, - ведьма тихо смеется, садясь рядом с Андреем, производя короткие нехитрые манипуляции, после которых, две части зеркала оказываются открытыми. Женщина дает сыну взглянуть, но вот ведь странность – зеркало не отражает ни саму ведьму, ни мужчину рядом, зеркальная поверхность остается безликой и гладкой, как если бы в ней и не должно ничего отражаться.

- Джорджиана Говард, - громко и четко произносит Елизавета, визуализируя образ дочери перед глазами. После этого она дует на зеркальную гладь, от чего артефакт начинает расходиться мелкой россыпью волн, будто не зеркало вовсе, а самая настоящая вода. Но продолжается это совсем не долго и полминуты спустя в зеркале виднеется фигура дочери, которая пересекает поместье Ковена по пути от коридора с ее спальней до корпуса целителей. У девушки было задание, которое дала ей мать и судя по травам, которые Джи тащит в лабораторию целителей, она намеревалась им заняться, даже если по вкусу оно ей не пришлось. Они наблюдают за девушкой какое-то время, но затем Елизавета захлопывает зеркальце и протягивает его Андрею.

- Его для меня изготовил мой старый друг. Он ювелир и маг, живет в немецкой провинции и экспериментирует с артефактами наблюдательного свойства различного характера. Это он изготовил почти триста лет назад, когда мы полагали, что мне придется лечь в спячку и одна из моих учениц при помощи этой вещицы должна была наблюдать за моим состоянием. Тогда не пришлось, мы все смогли уладить. А теперь… Теперь мне это не нужно, - она пожимает плечами и располагает зеркало перед глазами Андрея, двумя пальцами показывая, куда нужно нажать и потянуть, чтобы механизм активировался и открыл ему внутреннюю сторону красивого и такого изящного артефакта.

- Если поверх образа в зеркале наложить поисковое, то в нижней части сможешь увидеть место нахождения этого человека на данный момент, - женщина вовсе не собирается подталкивать сына к тому, чтобы поступить таким образом теперь. Он желал лишь знать, жива ли Ольга, Елизавета давала куда большее и понимала, что может так статься, что сын к этому не готов. Но если уж девчонка захватила его разум на столько лет, следовало признать, что определенная ценность у нее, вероятнее всего, имеется. И эта ценность велика.

- Можешь не пользоваться этим сейчас. Или вообще никогда. Но да, Ольга жива и, как я смею судить и увиденного, здорова, - Елизавета поднимается из-за стола, гладит Андрея по волосам и целует в макушку, - Буду готова через полчаса.

- Не за что, дорогой, - женщина коротко улыбается сыну и идет в свою комнату, собираясь поистине неторопливо, примеряя то одно платье, то другое, меняя туфли и вариации нарядов. Нет, вовсе не потому что Елизавета не знает, что надеть, что часто случалось с женщинами. А потому что она хочет дать Андрею подумать и принять решение, которое теперь иным могло бы показаться очевидным, но которое не было таковым для сына, и ведьма знала это, даже не спрашивая его. Наверное, если бы она думала о ком-то так же долго, не будучи в силах его увидеть, она бы тоже испытывала волнение и нерешительность. Это было естественно, объяснимо и совершенно нормально. Но как бы там ни было, теперь Елизавета не намеревалась мешать Андрею обдумывать открывшуюся возможность, приводя себя надлежащий вид не менее получаса, а может быть, и более того.

Погода радует сравнительным теплом. Во всяком случае, в России в это время года уж точно нельзя было прогуливаться пальто и закрытых туфлях, а здесь это удавалось очень легко, и было даже вполне комфортно. Местами проглядывало редкое солнце, делая их прогулку еще более легкой и не обремененной никакими сложностями, или ненастьем, - Очень красивый, - улыбаясь, соглашается Елизавета, - Один из самых красивых, которые я видела. Хотя, признаюсь честно, теперь Париж нравится мне куда больше, чем шестьсот лет назад, - Говард тихо смеется, почему-то особенно хорошо помня это место, как грязное, шумное, полное людей и лишенное всякой возвышенности. Это и неудивительно, учитывая время, когда она здесь находилась и обстоятельства, при которых прибыла и проживала в этом месте. Долго задерживаться не было ни сил, ни желания, но очень нужно было встретиться с так называемым ныне «Бедфордским мастером», который и был основной целью, по которой ведьма прибыла в это место, в очередной раз, рука об руку с Каином. Но сколько еще таких разов было и будет, знала лишь сама Эллисив и ее Боги.

- До Луксорского обелиска прямиком в сады Тюильри, а затем через арку на площади Каррузель до пирамид Лувра, - Елизавета улыбается, принимая из рук Андрея стаканчик с кофе, аромат которого подтверждает слова сына о том, что напитки здесь делают отличные, - Я хорошо помню центр Парижа и очень люблю Лувр, хотя и не была там в период его расцвета. Иными словами, люблю его как музей, - рассказывает ведьма, неторопливо шагая по широкой улице, наслаждаясь и обыденными для многих видами, и возможностью вот так гулять с сыном, и атмосферой, которая пробирала ее, порой, до нутра.

- Кофе и впрямь восхитительный, - одобрительно кивает ведьма, делая еще глоток. В этой кофейне ей бывать не приходилось, не в последнюю очередь, потому что большой любительницей этого крепкого горького напитка женщина не была, отдавая свое предпочтение чаю, в котором слыла если не экспертом, то очень большим любителем. Тем не менее, кофе в причудливом картонном стаканчике Елизавете нравится вполне искренне и она наслаждается и прогулкой, и разговором, и напитком, - Я уехала в сентябре тысяча девятьсот шестнадцатого года. Местные Дозоры меня терпеть не могли, за несколько месяцев до этого они арестовали часть моей библиотеки, - Елизавета поджимает губы и это, несмотря на ровный тон, выдает в ней легкое раздражение, которое она по сей день испытывала из-за этого инцидента, - Но согласились вернуть, если я окажу им уже известную тебе услугу с господином Распутиным. С тех пор в Париже я не бывала, - короткие визиты по двум-трем дням Елизавета не считала вовсе, они были не нацелены на ознакомление с городом в каком-либо ключе.

- Да, пятнадцатый век, столетняя война, - вспоминает женщина, - Я была первой супругой Джона Ланкастерского, герцога Бедфорда, регента Франции. Им был уже небезызвестный тебе глава аналитического отдела Дневного Дозора США, - Елизавета почему-то хмурится, явно задумавшись, а затем добавляет, предвосхищая вполне возможный и разумный вопрос, - Не знаю… Я бы хотела рассказать тебе, почему я так часто встречалась с этим человеком на протяжении своего пути и почему мы так часто были вместе, но у меня все еще есть ощущение, что я не вспомнила все до конца. И я не могу сказать тебе, почему это был снова он. Хотела бы, но не могу, - честно сознается ведьма, все еще в легкой задумчивости, но затем снова улыбается, не желая портить себе настроение бессмысленными попытками понять, что к чему.

- Зато отлично помню, что прибыла сюда, чтобы ознакомиться с некоторыми частями Парижской библиотеки, которую Джон Ланкастер затем вывез в Англию. Вывезти вывез, но не всю, любезно оставив мне пару ценных экземпляров. А еще мне нужно было встретиться с Бедфордским мастером, который, к слову, ничуть не оправдал моих надежд и оказался серой посредственностью, но… - она выдерживает паузу, а затем улыбается, делая очередной глоток кофе, - Здесь я познакомилась с Николасом Фламелем – весьма талантливым, а главное, чрезвычайно веселым Иным не слишком высокого уровня, но от того не менее умелым. Его познания в алхимии и зельеварении, артефактологии и медицине были потрясающими, Андрей. Хотя, почему были? Они и есть. Он ведь живет там же, где и раньше, - женщина тихо смеется, коря себя, что не сумела сдержать секрета и сюрприза, который запланировала, едва они прибыли в город.

- Если завтра ты оставишь выбор места для празднования твоего дня рождения, и у тебя нет других планов, я бы хотела позвать тебя в место, которое напрямую с ним связано, - Елизавета ничего не уточняет, хотя точно знает, что даже если Андрей не слишком-то заинтересован в знакомстве с семисотлетним стариком, о котором в мире ходила добрая тысяча легенд, то ресторан, который раньше приходился Фламелю домом, имел три звезды «Мишлен» и туда следовало сходить для того, чтобы попробовать потрясающую воображение кухню. В довесок, довольно необычный для современности интерьер и хорошие давние знакомства обещали сделать это посещение весьма впечатляющим.

- Анна Бургундская, якобы, умерла в родах, а я еще какое-то время обменивалась в Фламелем опытом, но после уехала. В стране было небезопасно. Особенно после того, как мы с Бедфордом сожгли местную национальную героиню – слабенькую Темную, Жанну Д’Арк. Дозоры здесь после не сильно-то меня любили, считая английской шлюхой, - она зло усмехается, допивая кофе, - Если бы они только знали, что обо мне говорят в Англии, Андрей, - Елизавета смеется и бросает пустой стаканчик в урну, - Предпочитаю считать, что эти страны не подходили мне своим колоритом.

Зайти в Лувр, пройти по набережной Сены, заглянуть в «Odorantes» и купить букет цветов, непременно ярко-синих ирисов, таких свежих, точно их только что срезали, на завтрак посетить «Ladurée», а затем поехать на «Перепелиный холм» и повстречать старых знакомых, зайти во «Fragonard» и утонуть в яркости аромата, из которых по вкусу придется всего один… Елизавета вдруг понимает, что у нее с этим городом связано немного больше, чем она могла бы ожидать первоначально. Женщина задумчиво улыбается и кивает сыну, разумеется, совсем не намереваясь тащить его по всем знаковым для него местам. Этот город был многим больше его, чем ее, это была его история, а завтра был еще и его день. Елизавета не намеревалась и не стремилась к тому, чтобы вспомнить все и привлечь к этому Андрея. Всему будет свое время, - Не могу отказаться от Лувра, конечно же, - улыбается женщина, - Но не сегодня. И не завтра. Если ты можешь это себе позволить, останемся еще на пару дней. Лувр достоин того, чтобы посещать его неторопливо и вдумчиво, а не на стремительные пару часов, - произносит Елизавета, отлично помня свое последнее посещение этого места. Тогда она жалела лишь о том, что времени было совсем мало. Одна из известных истин гласила, что красота в глазах смотрящего, но красота Лувра, с ее точки зрения, не зависела от того, кто ее созерцал. И в ту пору ведьме было жаль, что она не может созерцать эту красоту дальше.

- Фламель… - Елизавета задумчиво тянет, подбирая правильные слова, чтобы охарактеризовать этого человека, - В его существовании… Нет, в его жизни, не может быть и не должно быть никаких сомнений. Потому что если я когда-нибудь видела Иного более живого, более наполненного энергией и любовью к жизни человека, я точно этого не помню. Фламель это сама жизнь, не просто искра, гаснущая в одночасье, а неугасаемое пламя, Андрей. Он, как ртуть, которой придавал такое больше значение. Подвижный, юркий, всегда улыбающийся и никогда не навязчивый. Даже когда он сердится, кажется, что сердитость эта – лишь маска. У него самые вкусные супы на свете, самое безупречное сочетание ингредиентов и самые смешные шутки, высмеивающие пороки и чрезмерные пристрастия. Но пошутить он любит больше всего о самом себе и объеме своей талии, - женщина тихо смеется, вспоминая своего давнего знакомого, - Так что, да. Фламель жил и живее всех живых в настоящем. Он владеет отличным рестораном в своем старом доме, туда мы и пойдем. Я буду рада его увидеть. А он, без сомнения, будет рад нам. Хотя, помнится, он любил поговаривать, что мне можно доверить создание голема, но нельзя доверить воспитание ребенка, - она не без гордости улыбается и касается плеча Андрея, - Докажу ему, что он был неправ, - она подмигивает сыну и замолкает, слушая его вполне резонные вопросы, ответ на который не вполне однозначен.

- Видишь ли, Андрей, - Елизавета тоже останавливается, отвечая на реплики сына, - Дело, в общем-то, в том, что удивительным рассказанное кажется в момент, когда мы стоим здесь, в 21 веке и я разговариваю с сыном, о котором и мечтать не могла в ту пору, потому что за две тысячи лет у меня было много детей, но ты был первым моим ребенком-Иным, - он, кажется, знал это и ранее, - Но тогда, три, четыре, пять, шесть, или десять веков назад, находясь в этих историях в качестве самостоятельного персонажа, я не задумывалась о том, что имена тех, или иных людей войдут в историю, - вот уж на счет Жанны Д’Арк вообще никогда бы не подумала,  - Я просто действовала сообразно своим нуждам и усмотрениям, выбирая себе новые личности в соответствии с текущими интересами, не задумываясь о том, что через пятьсот лет они станут частью всемирной истории, и я смогу похвастаться знакомством не с кем-то там, а с самим Фламелем, или Орлеанской Девой. Возможно, дело в том, что я видела все эти истории изнутри и они были просто хронологией чьей-то жизни и чьего-то выбора. Впрочем, в современной истории так много искажений, что многие персонажи кажутся уникальными и яркими только благодаря лжи, легендам и тайнам, коими они опутаны. Спроси Фламеля о том, что о нем пишут, он обсмеет половину этих фактов и расскажет тебе совсем другую историю, - Елизавета улыбается, отлично понимая, что и она сама могла бы рассказать с десяток таких. На самом деле, ведьма наследила чуть ли не во всей Европе, много где заводила полезные знакомства, но Николас стал одним из тех, с кем она была рада водить знакомство и кто стал ей близким другом, связь с которым она сохраняла веками. Так что, совершенно не удивительно, что о нем она знала достаточно много. Пожалуй, больше, чем современные сводки так уж точно.

- Ничего не знаю о Мерлине, - легко рассказывает ведьма, улыбнувшись, - Этот эзотерический феномен мне неизвестен. Но если хочешь знать, то я считаю его мистификацией. Может быть, он и существовал, вероятно, в таком случае, что даже обладал уникальными магическими способностями, таких магов и ведьм я видела немало. Но его образ и его деяния вызывают слишком много вопросов. Он был либо потрясающе одарен, но невероятно глуп, либо его имя, как и имена многих других, окружено таким количеством неуместных выдумок, что отличить его реальные деяния от чужих фантазий почти невозможно. Так или иначе, интерес к нему я утратила достаточно давно, чтобы не гнаться за мечтой о его могуществе и его же славе, - она пожимает плечами, глядя на темную водную гладь, - Я знаю слишком многих, кто в этой погоне лишился разума, не обрел Мерлина, зато потерял себя. И это – последнее, чего я желала бы для себя, тебя, или любого другого, кто мне близок, - хотя на самом деле, Елизавета отлично знала, что Андрей так уж точно не станет гнаться ни за чьим могуществом и ни за чьей славой. Ему и собственные-то были нужны не слишком сильно. Удивительно, как у полной высокомерия и страстей женщины мог вырасти совершенно не тщеславный, благородный и лишенный жажды власти сын.

- Жанна не была пророком, - качает головой ведьма, снова беря сына под руку и продолжая неторопливую их прогулку, - Она была слишком поздно инициированной Темной Иной с весьма посредственными способностями четвертого ли, пятого ли уровня, не обученной и лишенной если не разума, то его части. Я встретилась с ней в период, когда нельзя уже было наверняка сказать, сошла ли она с ума в следствие отсутствия адекватного применения своим магическим талантам, или магические таланты не подчинялись ей из-за ее безумия, - Елизавета задумчиво молчит, припоминая ту встречу так же ясно, как сейчас видела перед собой Андрея. Нет, она никогда бы не подумала, что девчонка станет национальной героиней Франции, потому что в ней не было ничего уникального. Но то с точки зрения Иной, которая превосходила амбициозную крестьянку во много раз. Для смертных это было совсем-совсем другое дело. И она умело использовала этих самых смертных, то ли зная, что делает, то ли нет.

- Дело в том, Андрей, что в ту пору религиозные веяния были чрезвычайно сильны, а в черни богобоязненность была укреплена настолько, что это стирало личность в ноль. Жанну воспитывали в условиях едва ли не религиозного фанатизма. И я полагаю, что ее мнимые видения есть попытка скрыть «еретическую» природу ее магических способностей. Скрыть, в том числе, и от нее самой, ведь выбирая между верой в то, что твои силы дал тебе Бог и в то, что их дал Дьявол, лучше всегда выбирать то, что безопаснее для тебя и для общества, - она усмехается, отлично зная, что Жанну это не спасло. Одно дело – действовать так, что твои поступки не вызывают цепи настолько открытых событий с неизвестным итогом и совсем другое – скакать на коне через всю Францию, демонстрируя всем подряд свои магические начала и совращая ими смертных. Ее дни были сочтены еще после появления при дворе короля.

- Впрочем, не будем о грустном, - она улыбается на мгновение прислоняясь щекой к плечу сына, - Завтра твой День Рождения. Когда ты был маленьким, обожал задувать свечи на именинном пироге и оловянных солдатиков. Сейчас это как-то мелковато, но я всегда могу предложить тебе терракотовую армию, как считаешь?

Елизавета была привычна называть вещи своими именами. И, к сожалению, вопреки гуманизму и человеколюбию сына, ведьма отлично знала, что «чернь» - это не оскорбление и не определение человека по его статусу. Это образ жизни, образ мысли, образ восприятия большинства вещей на свете. А это уже на самом деле определяло людей. И период, о котором говорила Елизавета, определял их далеко не самым лучшим образом, создавая из них безвестную, бессловесную и безвольную массу, ничем не отличавшуюся между ее элементами, коих было бесчисленное множество. Рождение Иных среди таких – всегда трагедия. Впрочем, кому-то все-таки удавалось выбиваться в люди и доказывать, что они не только не безумны, но и на самом деле одарены. С Жанной тоже случилось нечто подобное. Увы, это не имело лично для нее положительного итога.

- Да, я назвала их чернью, - легко соглашается Елизавета, не испытывая из-за этого никакого стыда. Она знала, что классовое определение претит сыну. Он и в бытность князем, кажется, почти смущался того, что владеет в самом материальном смысле сотнями душ по всей России. Елизавета не пыталась это пресечь, отлично зная, что совесть сына никогда не позволит ему быть спокойным по этому поводу, и в некотором смысле это было даже хорошо. Хорошо, потому что княгиня Вяземская знала десятки историй о том, как тяжело приходится крепостным некоторых менее достойных людей. И она не хотела, чтобы ее сын отнесся в какой-то момент к их числу. Обращаться с людьми, как с людьми, а не имуществом, было куда более нормально и естественно, нежели воспринимать их в качестве вещей. Но вместе с тем, невидимая грань между ними все равно всегда существовала, и отрицать ее было бы не вполне правильным хотя бы из соображений объективной истины, - Это не оскорбление, дорогой, - примирительно заключает женщина, внимательно на него посмотрев, - Это образ мысли, образ действия и способ принятия решений. К счастью, тебе непосредственно не знакомый, - продолжать эту тему не было никакого смысла, хотя Елизавета полагала, что Андрей вполне мог бы оценить этот образ мысли и восприятия, благодаря тому, что случилось в России. Тогда именно, что чернь совершила революцию и пустила Россию по пути, по которому она шла и по сей день.

- Конечно, - она улыбается, кивая, потому как смена нарядов перед посещением театра была обязательной частью программы во все времена, в какое бы платье Елизавета ни была одета. Она и без особой причины-то меняла одежду пару раз в день по меньшей мере, в зависимости от смены задач. Не сделать же этого теперь, в Париже, перед посещением Гранд-оперы было бы кощунственно.

По счастью, такси довольно быстро возвращает их домой, а затем так же быстро отвозит в оперу. Обилие людей, лишь крошечная часть из которых, была Иными, несколько тяготит ведьму, но в целом, она наслаждается действом на сцене, испытывая чувство глубокого эстетического наслаждения. Этого у нее было не отнять ни годы, ни столетия спустя. Елизавета любила искусство во многих его проявлениях и, быть может, не смотрела на него под привычным всем углом, но испытывала удовольствие равно от музыки, танца, картины, или потрясающего вокала. От того сходить в оперу с сыном было для нее действом почти сакральным, ведь и он во многом разделял ее взгляды на искусство.

- Это потрясающе, - Елизавета улыбается, поправляя не застегнутое пальто, потому как в этом не было ровным счетом никакой нужды, - Спасибо, - добавляет она, уже выходя на улицу. Они давно не проводили время вот так вместе. Тому было много разных причин и деятельность самой ведьмы – отнюдь не последняя в списке. Но теперь женщина чувствует себя весьма довольной, даже воодушевленной, пожалуй. Все их сложности остались за пределами Парижа, и было еще несколько дней, чтобы даже не думать о них вспоминать, - Прогуляемся, конечно, - соглашается женщина, которая равно уверенно чувствовала себя и в балетках, и как теперь, в туфлях на приличествующей случаю шпильке.

- Кажется, я давно не радовала тебя сюрпризами, - отвечает Елизавета, беря сына под руку, - Так что, скажу одно, тебе стоит приготовиться к небольшому путешествию, - раскрывать все карты ведьме не хочется. Нагружать день долгими и изнурительными поездками и суетой она не собирается, так что у них в плане лишь две основные точки, одна из которых Андрею уже известна.

Несмотря на то, что домой они возвращаются немного за полночь, встает Елизавета довольно рано. Некоторое время уходит на то, чтобы стоять на балконе и смотреть на снующих туда-сюда прохожих, погруженной в собственные мысли, но затем ведьма отправляется в ванную комнату и около часа тратит на то, чтобы привести себя в приличествующий вид. Несмотря на то, что Говард не сказать, чтобы очень часто сама пользовалась кухней и вообще на ней бывала, она легко справляется с тем, чтобы сварить себе кофе в ожидании Андрея, чье пробуждение чувствует заранее. К моменту его появления, его тоже ждет чашка кофе, но более ничего, потому что завтрак Елизавета предполагает совсем в ином месте.

- Доброе утро, дорогой, - она улыбается и целует его в щеку, - С Днем Рождения, - это было странно, непривычно, но удивительно приятно, вот так просто поздравлять сына с его праздником, ощущать его рядом и знать, что годы, в сущности, для них ничего не значат, будь это хоть двести лет, хоть тысяча, хоть того больше, - Позавтракаем в другом месте, если ты не против, - добавляет женщина, неторопливо пьет кофе и дожидается, пока Андрей будет готов.

С момента открытия последнего портала прошло уже некоторое время, так что, Елизавете не составляет большого труда открыть и новый. Путешествие не столь далекое и они выходят из складки в пространстве в лесу у подножья деревни, которая в двадцать первом веке выглядит точно средневековая, застывшая в веках.

- Это Сен-Бенуа-дю-Со. Считается одной из самой красивых деревень Франции. Не входит ни в один туристический маршрут, так что, сюда не слишком часто забредает кто-то, кроме жителей самой деревни. Свободные средневековые улочки, как одна, ведут к монастырю и потрясающему монастырскому саду, - Елизавета берет сына за руку и тянет его вверх по дороге, очевидно, хорошо ей знакомой, - Здесь тихо, удивительно спокойно и умиротворенно. Позавтракаем в крошечном, почти домашнем кафе с видом на не замерзшую реку, а в час дня здесь будет органный концерт. Коммуна входит в число деревень, которые участвуют в не самых известных, но от того не менее хороших французских фестивалях классической музыки. А стены монастыря хранят память веков и создает неповторимую атмосферу, - делится Елизавета с сыном, когда они уже заходят в город и идут по узкой улочке в сторону висящей деревянной вывески с буквами исключительно на французском. Это отличало Сент-Бенуа-дю-Со от популярных туристических маршрутов, где почти все дублировалось на английском, а если повезет, то и на других языках тоже.

В кафе, за исключением пары местных посетителей, почти пусто. Елизавета выбирает место у окна, где со скалистой местности и впрямь открывается восхитительный вид на реку и часть леса. Им подают меню, ведьма на французском интересуется, остался ли у них старый рецепт лимонно-сливочного пирога . Женщина, очевидно, хозяйка, тепло и приветливо улыбается, понимая, что гостья у них вовсе не в первый раз. Короткий добродушный разговор, Елизавета дожидается, пока сын сделает заказ, рекомендуя ему не отказываться от названного пирога, и они вновь остаются вдвоем. Ведьма накидывает на них сферу невнимания.

- Какой День Рождения без подарков? – Елизавета улыбается сыну, вытягивает руку и через мгновение сосредоточения, на ней появляется стопка аккуратно упакованных в подарочную бумагу вещей. Ведьма неторопливо раскладывает три подарка по столу, - Это, конечно, немного нудноватый подарок и совсем не поездка в Диснейленд, - женщина тихо смеется, глядя на сына, - Но уверяю тебя, ничего подобного не найдется больше ни у кого в мире, - она указывает на первую обертку, призывая сына открыть, - Уроженцем места, где мы находимся, является сравнительно известный французский астроном, Эрве Фай. Он был смертным, но своими исследованиями, на мой взгляд, дал мощный толчок пониманию Иных некоторых истин за пределами Дозорных. Он сформировал концепцию мира и Вселенной иначе, чем делали это другие и этим его труд под названием «Sur l’origine du monde» очень ценен, - она дожидается, пока сын распакует подарок, - Это оригинал. Первая отпечатанная книга, 1884 год, с пометками и редакцией самого Эрве Фая. Но что куда более ценно, если ты будешь читать эту книгу сквозь сумеречное зрение, ты увидишь не только то, что написано на бумаге, но и то, что содержит она между строк.

Елизавета помнила многие дни рождения Андрея, которые они провели вместе. И когда он был совсем ребенком и еще смущался всеобщего внимания (а на такие праздники в усадьбу Вяземский съезжался весь свет Санкт-Петербурга), а потому большую часть времени проводил на руках у матери; и когда он с восторгом открывал коробку с новыми солдатиками, каждый из которых не был похож на другого, сделанный на заказ; и когда он был уже юношей, серьезным и взрослым, впервые празднуя свой день без отца и от того, пожалуй, волнующийся чуть больше прежнего; и когда он был мужчиной, уже много лет князем и подарки ему было выбирать все более непросто. Но во всем, что подготовила сегодня, Елизавета не сомневается. Ей пришлось проявить некоторую сноровку и приложить значительные усилия для того, чтобы забрать все подарки сына из Нью-Йорка, где она, увы, планировала передать их через Женевьеву, ведь их ссора не подразумевала возможности отпраздновать День Рождения Андрея вместе, но оно того стоило. Тем не менее, исключая те подарки, что лежали теперь на столе, оставшиеся, женщина планировала подарить уже вечером, после знакомства с Фламелем. В некотором смысле, это тоже можно было рассматривать, как подарок, потому что Николас был веселым и непринужденным мужчиной, ярким и неповторимым персонажем, каким Елизавета его запомнила. Знакомство с ним, вероятно, должно было принести сыну радость. Фламель уже успел подтвердить, что будет ждать ведьму и ее сына сегодня в девять вечера. Не было никаких сомнений в том, что он расстарается, как никогда.

- Можешь открывать дальше, - улыбается женщина, отпивая немного пряного кофе и глядя на сына, - Это мало, чем отличается от предыдущего сюрприза, но не волнуйся, остальные будут не такие однообразные, - она тихо смеется, глядя на то, как сын снимает упаковку с еще двух книг, - Эразм Роттердамский, «Диатриба, или Рассуждение о свободе воли», - произносит Елизавета, зная, что обложка очень потертая, а титульной страницы нет вообще, отчего сходу определить содержание тоже проблематично, - Не самый знаменитый его труд, но это и вовсе рукопись, сын. Защищенная от чрезмерной ветхости заклинанием, так что, об этом можешь не тревожиться. Здесь есть некоторые отличия от того, что в миру принято считать оригиналом, и здесь тоже много пометок самого автора. Думаю, что если бы «князь гуманистов» выбирал, кому подарить свои труды, он непременно счел тебя достойнейшим из последователей, - женщина улыбается, протягивает руку и ласково гладит сына по щеке, ни капли не сомневаясь в собственных словах. Эти труды хранились у нее достаточно давно. Часть из них не представляла никакой эзотерической ценности, но Елизавета никогда не собирала свою библиотеку, исходя исключительно из соображений магической выгоды. В ее хранилищах было немало книг, в которые Иные вообще ничего не находили. Но сомнений не было – найдет Андрей. Ему подобные редкости были едва ли не предписаны, и Говард ощущала радость от того, что подарок пришелся сыну по вкусу.

- Томас Мор, - озвучивает Елизавета очевидное, когда сын открывает третью книгу, - Я не была лично знакома с ним, но я очень его уважала и мне было очень горько от того, как он окончил свою жизнь, - и вдвойне горько от того, что безнравственный мерзавец, который приговорил его к такой бесславной гибели, был ее внуком. Окажись Елизавета рядом, ничего подобного бы никогда не случилось, но она к тому времени, увы, была уже далеко, а дурная кровь Тюдоров отравляла Англию и ее внука сильнее, чем хотелось бы, - Впрочем, это сделало его труд, «Утопия», воистину вечным. Впервые ее издал Дирк Мартенс в 1516, но этого экземпляра – ни одного из них – у меня, увы, нет. Ты держишь в руках рукописные записи самого Томаса. Если угодно, то его черновик. К сожалению, местами мысли разрозненны, так как еще не собраны в чистовой вариант, но в этом и состоит наибольшая ценность этого дневника, если так можно выразиться. И да, если ты посмотришь через сумеречное зрение, ты тоже увидишь много интересного, - ведьма коротко улыбается и отвлекается, когда официантка приносит пирог, аромат от которого заставляет Елизавету вспомнить, что она тоже имеет вкусовые предпочтения и местная выпечка способна ее порадовать.

- Этому рецепту больше, чем полтора века. Клянусь, никогда не пробовала ничего вкуснее, - делится она впечатлениями с Андреем и берется за десертную вилку, охотно приступая к завтраку.

- Знаешь, у местного монастыря потрясающий монастырский сад, - рассказывает увлеченно Елизавета, - И всегда был. К сожалению, теперь мы его не увидим, потому что зима скрыла большую часть красоты, но прогуляться перед концертом все равно можем. Так вот, - она смеется, считая историю, в общем-то, весьма забавной, - Однажды я прибыла сюда совершенно без сил, я имею в виду, магических. К тому времени я уже успела опустошить пролесок по дороге, но этого было недостаточно, я валилась с ног. Местный настоятель предоставил мне кров и пищу, но дело было, конечно, не в них и ночью я вышла, чтобы забрать себе энергию сада. Все кустарники, цветы, деревья, конечно же, погибли. Была ранняя весна, жизнь в них только начинала зарождаться, но к лету не расцвело ничего. Сад погиб, оставив настоятеля весьма недовольным, но тогда мы с ним так и не встретились, потому что я сбежала сразу после, храня большую благодарность. А вернулась я через два года. Настоятель был все тот же. Он меня не узнал. И на мое предложение помочь ему вырастить новый сад, сказал, что еще не видел девчонки-садовода и будет славно, если я смогу высадить хотя бы с десяток привезенных саженцев. За ночь я высадила все, что у настоятеля было, да еще и добавила кое-что от себя, - она смеется, качая головой и вновь берясь за чашку с кофе, - К обеду следующего дня его сад цвел и благоухал на всю деревню, хотя время для расцвета было еще немного, хоть и не критично ранним. Земля здесь все еще хранит энергию, которую я в нее вложила, а потому сад здесь расцветает раньше всех – уже к середине апреля. Я приезжала еще пару лет, просто погулять под деревьями и в наслаждении яркими красками прекрасных растений, но с тех пор не была тут уже довольно давно, - и теперь Елизавете кажется, что очень зря, потому что тишина и умиротворение этого места давали возможность отдохнуть душой, что случалось с ведьмой совсем не часто.

Когда они завершают завтрак, Елизавета расплачивается, оставляет чаевые и вежливо прощается с персоналом. Она выходит на улицу, прикрывая глаза и глубоко вдыхая прохладный воздух, дожидаясь Андрея, - Готов? – интересуется ведьма и берет сына под руку, ступая с ним к зданию монастыря, которое видно здесь отовсюду. Всего через пару минут они входят в ограду уже известного монастырского сада и Елизавета чувствует то, что ощутила бы любая ведьма – как природа здесь, обманывая все разумные циклы, уже начинает пробуждаться. За подобное Говард должна была быть наказана, потому что так нельзя и, как ведьма, она отлично это знает, но что сделано, то сделано, а все последствия уже давно канули в лету, - Как-нибудь обязательно приедем сюда в апреле. Удивительное место, - сейчас этого незаметно, но Елизавета все равно ведет сына в главный зал длинным путем, задерживаясь на входе лишь на мгновение, как если бы вдруг обнаружилось, что ведьмы не могут ступать на святую землю, или около того. Но вот они проходят через высокие двери и оказываются в старых стенах монастыря. Елизавета выбирает место по центру зала, отлично зная, что акустика здесь такая, что слышно будет и за пределами здания, - Сегодня Бах и Моцарт, - говорит сыну ведьма, удобно устроившись на скамье и находя удивительным тот факт, что в крошечной деревеньке на семьсот человек в здании монастыря тринадцатого века раз в месяц дают концерты классической музыки на органе. Не ради материальной выгоды. Не ради привлечения туристов. Ради тех жителей, что проживают здесь всю свою жизнь, не стремясь никуда и никуда не торопясь. В этом была своя магия. Магия смертных, неподвластная ни одному из известных Елизавете заклинаний. И она охотно склонялась перед этим знанием, которое никогда не будет понято ею до конца.

Елизавета благодарна за возможность вот так просто провести время с сыном, послушать музыку, насладиться уникальной атмосферой, которую, при всем удобстве Нью-Йорка, просто невозможно найти на улицах этого города. США потрясали обилием возможностей, развития – от инфраструктуры до технологического – но, чтобы найти в этой стране душу, следовало постараться. В этом смысле старая Франция была куда как более щедра на подарки и место, в котором они с Андреем находились, было тому самым лучшим доказательством. В тишине высоких сводов церкви, музыка кажется настоящим волшебством. Не той привычной магией, которую они использовали каждый день. Именно волшебством. Елизавета получает подлинное удовольствие от такого времяпрепровождения, и ей даже жаль, когда все заканчивается. Она не торопится выходить на улицу и дожидается, пока пройдут остальные, прежде, чем подняться самой.

- Да, это было удивительно, - соглашается женщина, поднимая руку с тем, чтобы посмотреть на часы. Начало четвертого, торопиться им пока было совершенно некуда и Елизавета берет сына под руку, направляясь с ним по тропинкам прочь из монастырского сада, вниз по улице, к реке. Говард отчаянно любила воду, но сейчас они идут подальше от деревни с тем, чтобы можно было открыть портал, оставшись никому не замеченными, - Возвращаясь к твоему вопросу, - отвечает Елизавета уже теперь, когда они идут по улицам деревни, чей темп жизни разительно отличался от привычного ведьме, - Я могу выживать исключительно на энергии природы. У ведьм всегда была и будет особая связь с землей, с ее физическими проявлениями и этот источник универсален и вечен. Пока есть земля, есть и ее энергия. Любая ведьма достаточно высокого уровня способна черпать эту энергию и использовать для своих целей, но… - она цокает языком и качает головой, давая понять, что увы, все не так просто.

Во-первых, это имеет ярко выраженные последствия для самой природы. Когда я вернулась из Сумрака, у меня не было никакой энергии вообще, я не могла сотворить даже банальнейшее заклинание. Тогда, Барбара и Джеймс решили, что вернуть ее можно, дав мне поплавать пару суток в атлантическом океане, - она вздыхает и виновато улыбается, - Помнишь, ту историю с якобы случайным разливом нефти в ста милях от залива Мэн? Никакого разлива не было. Это я там наплавалась почти неделю, забирая то, что может дать этот огромный поток энергии, - Елизавете это, конечно, не нравилось, но тогда все получалось не осознанно, она не контролировала свои силы. Но и в иное время она совершала подобное, зная, что навредит окружающей среде, зная, что это будет иметь последствия. Не столь долгосрочные и земля ей это простит, но… - Вторая причина тебе теперь уже известна. Поглотить гигантский природный пласт разом невозможно – просто разорвет. Нужно время, чтобы взять эту энергию и преобразовать ее в приемлемую для себя. Здесь, конечно, все зависит от количества. Наполнить чашку, наполнить колодец и наполнить море – совершенно разные категории. Но мне уже некоторое время приходится наполнять океан, а это занимает, зачастую, даже не дни, - Елизавета берет сына за руку, потому что спускаться вниз по ступеням, к реке, на каблуках не так, чтобы очень просто, особенно по этому не вполне твердому основанию.

- Наконец, третья состоит в том, что специфика энергии людей и энергии земли сильно разнятся по своей структуре и ощущениям. Как-нибудь я дам сравнить тебе амулеты, заряженные разными типам энергопотоков и ты сам все поймешь. Иными словами, энергия природы применима не везде и воздействовать ею на окружающую среду в разы легче, чем на других людей и тем более Иных. В бою, скажем, ее можно использовать вообще только опосредованно. Создать терновую стену – да, но швырнуть энергетическим шаром – это вряд ли, - она пожимает плечами, давая понять, что воспринимает это как естественное следствие, ничуть не беспокоящее ее. Говард вообще полагалась больше на свои артефакты, нежели на непосредственное использование силы. Это было очень по-ведьмовски и в некотором смысле, даже по-женски.

- Сейчас мы посетим куда более тривиальное место и приобретем аксессуар к другому твоему подарку, - Елизавета ничего не уточняет, просто открывает портал и спустя пару мгновений они оба выходят обратно в квартиру Андрея, потому как даже самый безлюдный переулок мог случайно оказаться под взором какого-нибудь смертного, а устранять проблемы такого рода теперь было бы очень не вовремя и очень не с руки. Задерживаться здесь не имеет большого смысла, Говард только проверяет телефон, отвечая на пару сообщений, а затем бросает его на прикроватной тумбочке.

Такси везет их в ближайший торговый центр. К сожалению, вещь, которая потребуется Андрею теперь – самая что ни на есть прикладная и наверняка наличествует у него, возможно, не в единичном экземпляре. И все же, женщина тянет сына в магазин электроники.

- Это не подарок, это просто необходимость, - Елизавета улыбается сыну, пожимает плечами и просит консультанта найти им самый лучший ноутбук, не задавая лишних вопросов, лишь бы поскорее. Сама женщина ничего в этом не смыслит, в Ковене всем техническим обеспечением занимались специально обученные люди, ведьме лишь оставалось брать компьютер в руки и работать с ним, ни о чем не заботясь. На подбор они все равно тратят около часа, что несколько утомляет Елизавету, но вскоре она расплачивается за приобретение, благодарит консультанта за помощь и вновь берет сына под руку.

- Предлагаю выпить кофе, заехать домой, оставив ноутбук, а потом пешком прогуляться до ресторана Фламеля, - торопиться им было некуда, а виды вечернего Парижа прекрасно настраивали на нужный лад. Следовало переодеться, потому как Николас был человеком с отменным вкусом, считал свой ресторан произведением искусства и ему было всегда приятно, когда заведение посещали гости в изысканных, или хотя бы приличествующих случаю нарядах, - Он весьма необычный. И Фламель, и ресторан, - улыбаясь, рассказывает женщина, когда они уже садятся за столик в местной кофейне. Ведьма заказывает себе большой латте и некоторое время повествует Андрею об уникальности человека, к которому они теперь собирались.

- Благодарю, дорогой, - Елизавета тепло улыбается сыну и протягивает ему руку, молчаливо прося застегнуть на запястье сапфировый браслет. Она берется за смартфон, открывает приложение и вызывает такси, поражаясь тому, с какой легкостью к ней вернулось умение пользоваться телефоном, и с каким трудом она вспоминала важные магические истины немногим ранее.

Наконец, ведьма бросает на себя взгляд в зеркало и остается удовлетворенной своим внешним видом, вполне приличествующим ресторану такого толка. Да, конечно, он был известен и среди смертных, включая туристов, а они могли позволить себе зайти туда одетыми совсем по-будничному. Фламель этого терпеть не мог, считал дурным тоном и любил часами сокрушаться в трубку о том, как же так вышло, что Париж настолько сдал и пускает в его восхитительное заведение таких людей. Ему будет приятно увидеть, что Андрей и Елизавета последовали совершенно иному примеру и проявили должное уважение к его стараниям. К тому же, что готовил для таких дорогих гостей он тоже сам.

Немного пробок на пути, но Елизавета рада тому, что они решили не следовать ее предложению прогуляться до ресторана пешком, потому что ее безупречные туфли могли быть подпорчены такой погодой, равно как и платье длиной едва ли не в пол. Ресторан встречает их приятным переливом огней в окнах, но людей как-то удивительно мало, если не сказать, что их совсем нет – четыре официанта, приветливая хостес и ни одного другого гостя. Совершенная пустота, тихая, ненавязчивая музыка, но тишина лишь мнимая. Потому что стоит им переступить порог, как в зал не выходит, а буквально вылетает пухлый, низкий ростом и бородатый мужчина, которому равно можно было дать и сорок лет (стоит сбрить бороду), и все сто. Но улыбка его, кажется, светом своим заслоняет все осветительные приборы в зале, а от радостного смеха становится теплее на душе.

- Анна, моя дорогая Анна! – причитает он, когда сжимает Елизавету в объятиях, чуть приподнимая ее над полом. Глаза ведьмы лезут на лоб – настолько сильна его хватка, так что на мгновение Говард становится сложно дышать и даже кажется, что он немного сместил ей ребра. Причитания на французском продолжаются, мешаясь с благословениями. Фламель не отказывает себе в проявлении чересчур открытой радости, - Я уже стал верить в то, что эти, - он неопределенно машет рукой, в которой сжимает кухонное полотенце, - Сказали правду и ты и впрямь умерла. Не увидеться с тобой, было бы худшей из потерь моей жизни, - он берет женщину за руку, заставляя ее развернуться и давая себя рассмотреть, - Прекрасна, как и всегда и твой…

- Сын, - она улыбается, кладя руку на плечо Андрея, - Мой сын. Андрей, - добавляет женщина, но Николас вместо этого машет рукой в воздухе, жестами давая понять, что ни в каких пояснениях он не нуждается и сам все прекрасно понял, не слепой и вовсе не глупый, как она могла бы предполагать в отношении старика.

- То, что он – твой сын, мне пояснять вовсе не нужно, достаточно посмотреть вам обоим в глаза, - он хохочет, а затем протягивает Андрею руку с тем, чтобы обменяться рукопожатиями, - Месье, для меня большая честь приветствовать Вас в моем ресторане. Я сделаю все, чтобы не разочаровать Вас и оправдать оказанное мне доверие. Мы давно дружим с Вашей матушкой и я возмущен, что не оказался первым, с кем она Вас познакомила в сознательном возрасте, - он с укоризной смотрит на Елизавету, но та отвечает мужчине лишь тихим смехом и покачиванием головы.

- Я лишь хотел сказать тебе, что твой сын тоже прекрасен своей Иной аурой. Сама постаралась, или Боги наградили? – интересуется он, понизив голос и сузив глаза, глядя на Елизавету с какой-то придирчивой хитрецой, будучи хранителем ее тайны, о которой мало, кто знал, а кто знал – обладал не только тайной, но и безграничным доверием ведьмы.

- Вопреки тому, что ты любил поговаривать, что Бог милосерден и от того не дает мне и герцогу детей, а тем паче – детей Иных, - она усмехается, вызывая усмешку Фламеля в ответ, - Андрей родился Иным, я его таким не делала, - женщина удовлетворяет любопытство Николаса и тот кивает в ответ, не решаясь допытываться вопросами. Вместо этого он целует руку Елизаветы и отводит их к столику, который сам для них выбрал. Это было очень мило. Особенно в контексте того факта, что ресторан был пуст и выбирать можно было любой.

- Тебе не стоило так беспокоиться. Нам бы хватило и твоего отдельного зала, - садясь за стол, говорит Елизавета, отчего брови Николаса ползут вверх, в то время как сам он остается стоять у их стола, потому что его ждет долгое приготовление кулинарных шедевров на кухне.

- Никогда лучшая из тех женщин, что я знал, не будет сидеть в одном здании со смертными, - он переводит взгляд на Андрея и подмигивает ему, - Особенно в день рождения ее сына, - он замолкает на несколько мгновений, а затем уже будто бы очень серьезно, но вместе с тем, предельно насмешливо, интересуется, - К слову о женщинах. Ты глава этого вашего Конклава ведьм, ты должна знать. Пернелла опять ушла от меня! В восемнадцатый раз за шестьсот лет совместной жизни. Ее нет уже полгода, только звонит мне время от времени, чтобы сказать, как я оскорбил ее своим картофельным пирогом, ведь она ненавидит картошку, - он упирается кулаками в бока и закатывает глаза, - Женщины! Я никогда не смогу вас понять!

- Дай ей время. Она ведь всегда возвращается, - примирительно заключает Елизавета, но Фламель уже явно не намерен говорить о жене и тут же переключается на гостей.

- Меню сегодня на мой вкус, все за счет заведения, обещаю, вы будете удивлены и потрясены. Николя Фламель – лучший повар во Франции и я намерен вам это доказать! – он вздергивает подбородок и с очень гордым видом отправляется на кухню, пока официанты разливают шампанское по бокалам и приносят канапе с фуа-гра и инжиром, уже через пару мгновений, оставляя мать и сына наедине.

- Не сомневайся, он не солгал, - смеется Елизавета, находя знакомство спокойного и обстоятельного Андрея и чересчур активного и эпатажного Николаса весьма забавным, - Он и впрямь потрясающе готовит и во многом, он лучший во Франции. И совершенно точно будет очень стараться, - Елизавета берет бокал с изумительным шампанским в руки и бросает взгляд на часы на стене.

- Еще час и ровно двести двадцать, дорогой, - женщина улыбается, разглядывая золотистую жидкость в бокале и перед глазами ее проносятся все те немногие (по сравнению с возрастом Андрея и тем более – самой Елизаветы) годы, что она провела рядом с сыном и сердце на мгновение отчего-то сжимает от тоски, - Я хочу пожелать тебе только одного, Андрей. Как бы ни складывались обстоятельства и какие бы испытания тебе не доводилось проходить, никогда не теряй маяка своего счастья и всегда иди на его свет, - она касается бокала сына своим и отпивает из него, после чего, ставит на стол.

- Как я и говорила, у меня для тебя есть еще два подарка, - Елизавета открывает клатч и извлекает из него маленькую плоскую коробку из темного лакового дерева. Выглядит, как коробка для драгоценностей и это, в сущности своей, не лживо. Она протягивает ее Андрею и кивает, позволяя открыть, хотя ноутбука у них с собой теперь нет и флеш-карта, обрамленная платиновой оправой с мелкой россыпью сапфиров и бриллиантов, разве что, выглядит очень привлекательно.

- Не буду тебя томить, - женщина склоняет голову к плечу, глядя на сына, - Еще когда я находилась в Москве, еще в тех самых, девяностых, я наняла для работы пару хороших архитекторов, целую группу историков, которым не лень поднимать архивы, оплатила их работу и они принялись за весьма необычный заказ. Они стали детально восстанавливать облик усадьбы князей Вяземских в Санкт-Петербурге, отыскивать на аукционах оставшиеся вещи из этой усадьбы, покупать их, восстанавливать, но что важнее всего – они занимались переносом самой усадьбы, такой, какой она была в самом начале, на архитектурный план, который позже стал проектом, - Елизавета выдерживает паузу, а затем кивает на флешку, которую сын держит в руке, - Они закончили работу еще до битвы в Москве, но потом все закрутилось и у меня не было времени тебе это отдать. Позже, мне нужно было кое-что здесь поправить… - она отмахивается от своих пространных размышлений, делает пару глотков шампанского из бокала.

- В общем, о чем это я? – уже куда более оживленно вопрошает Елизавета, - Результаты всех их трудов на этой флеш-карте. Я в этом не разбираюсь, но они построили даже 3D-модель. Был красиво. Но вообще, здесь полностью проработанный архитектурный план, вплоть до расчета необходимых материалов и мест в мире, где можно их заказать. Еще здесь участки земли, которые подходят по типу почвы и размерам для того, чтобы план стал реальностью. Как я и говорила, кое-что нужно было доработать, потому что участки изначально были рассчитаны для Москвы, но теперь есть около пятнадцати вариантов и для пригорода Нью-Йорка тоже. И еще адрес компании, которая занимается хранением и восстановлением антикварной мебели и предметов интерьера. У них все, что удалось достать из нашей старой усадьбы. Это, конечно, далеко не все, но твой любимый дубовый стол, когда-то заказанный Павлом Петровичем, и тот гигантский книжный шкаф с часами, нашли и даже отреставрировали. Выглядит, как новый, - она поднимает бокал снова, - Иными словами, здесь тот самый дом, которого тебе так долго не доставало. Вас разделяет только твое решение и, как говорят строители и архитекторы, 3-4 года на возведение и чистовую отделку. А с внутренним убранством всегда сможешь решить сам.

Елизавета чрезвычайно рада тому, что Андрей правильно воспринял этот подарок, и разделяла его радость. Нет, ни Россия, ни Санкт-Петербург, конечно же, никогда не были ее Родиной, но какое-то время они были ее домом, и она тепло относилась к этой стране. Кроме того, Говард, конечно же, знала, как сильно сын скучает по тому самому Санкт-Петербургу и той самой России, которые она, при всем своем могуществе, вернуть не могла. Но вернуть Андрею дом и ощущение дома… Для этого требовались лишь средства, которые для Елизаветы были и оставались просто бумажками. И время. Чего стоили эти никчемные для Иного ресурсы в обмен на воодушевление и радость сына? Елизавета тепло улыбнулась, отвечая на объятия, и погладила Андрея по спине.

- Я очень рада, что смогла найти нужный подарок, дорогой, - отозвалась женщина, когда сын отпустил ее. Теперь дополнение в виде ноутбука к этому подарку было куда как более очевидным. Елизавета просто не хотела, чтобы Андрей томился до возвращения домой, изводя себя любопытством и попытками представить, каким же архитекторы восстановили его дом. По мнению Говард, восстановили довольно точно. Она ведь и сама многое в это вложила, никогда не жалуясь на память и отлично помня, какой была усадьба в Санкт-Петербурге, а потому, поправляя какие-то детали, когда архивные данные оказывались утраченными, или недостаточно точными. Впрочем, Андрей наверняка все помнил куда более точно, и до начала строительства у него была возможность внести почти любые коррективы.

К моменту, как сын возвращается к своему месту, официант приносит первое блюдо. Ни во вкусе, ни в подаче Фламелю не откажешь, он не зря получил свою звезду «Мишлен», хотя до сих пор говорил, что это все какая-то ерунда и вообще не имеет значения, ведь он готовит, потому что обожает это, потому что его для этого создал Сумрак, ведь он своей пищей и своим рестораном делает Париж немножечко прекраснее. Елизавета всегда смеялась, но сейчас ела самый прекрасный нисуаз, который когда-либо пробовала в своей жизни, а пробовала она за две тысячи лет достаточно, чтобы быть в состоянии оценить и вкус, и вид.

- На случай, если ты вдруг разочаровался в имени великого алхимика, скажу тебе, что его изобретения в области артефактов и зельеварения, ничуть не менее потрясающие, чем в поварском искусстве, - смеется Елизавета, отлично припоминая, что Фламель в состоянии изготовить, стоит только попросить. Философский его камень был изобретением поистине уникальным, хотя сам Николас считал, что превращать металлы в золото это скукотища и кому вообще может быть интересно? Говард было интересно. Процесс трансмутации не принадлежал Сумраку с его слишком плотными и твердыми физическими законами. И тот факт, что Фламелю удалось их преломить, из Сумрака не выходя вовсе, не давал Елизавете покоя. Николас, наверное, легко бы швырнул свой камень в Говард, потому что он пылился где-то у него в закромах, но она никогда не смела о подобном просить, в довесок, отлично зная, что окажись он у нее, об этом вскоре станет известно и это добавит ей проблем. Фламель же всегда пожимал плечами на вопрос наличия у него такого артефакта и никто к нему особенно не приставал. К тому же, золотых статуй вокруг не стояло, сам Николас считал золото противным желтым металлом и предпочитал заниматься делами куда более увлекательными, чем подобного рода превращения.

- Он когда-то многому меня научил, и я по сей день ему очень признательна, - их методы очень отличались и работали они совершенно по-разному, все-таки Фламель был оставался магом, в отличие от самой Елизаветы. Но уроки его были бесценны. Как и его дружба.

За неторопливым разговором, не касающимся никаких неприятных, или тягостных тем, смена блюд происходит как-то незаметно, но Говард все-таки успевает передать свое восхищение повару, отлично зная, что Николас горд и тщеславен, но от того не менее приятен, как человек и как друг. Сказать ему несколько приятных слов Елизавете ничего не стоит и лично она поблагодарит его тоже, но должное внимание теперь это то, что он вполне способен был оценить. Говард отставляет в сторону пустую тарелку от второго блюда как раз тогда, когда двум официантам приходится придержать дверь, чтобы Николас лично вкатил в зал тележку с трехуровневым тортом. Ни о чем подобном Елизавета не просила, а потому, когда по взмаху руки Фламеля на его шедевре загораются свечи, коих точно было не меньше двухсот двадцати, она удивлена не меньше Андрея и на Николаса смотрит с улыбкой и благодарностью.

- Что ж, с таким количеством свечей твое желание точно должно исполниться, - смеется Говард, отпивает немного вина из своего бокала и ждет, пока сын задует свечи, хотя с первого и даже со второго раза это сделать несколько проблематично, учитывая количество, но это ничего и Елизавета с улыбкой наблюдает за процессом, чуть склонив голову к плечу.

Фламель убирает свечи с торта и раскладывает по куску ведьме и ее сыну. Женщина просит его остаться с ними, но Николас слишком деликатен, чтобы мешать им общаться. Но после недолгих уговоров он все-таки соглашается угоститься тортом сам и угостить весь немногочисленный персонал заведения, включая второго повара и официантов, которые смущены, кажется, чересчур уж сильно. Наконец, они с Андреем снова остаются вдвоем и еще прежде, чем ведьма разливает по чашкам горячий ароматный чай, она решает подарить свой завершающий подарок.

- Прости, что чуть омрачу праздник неизменно тягостными воспоминаниями, но должна сказать, что я знаю, что такое терять любимых людей из-за того, что они смертные и наблюдать за тем, как взрослеют, а затем стареют твои дети. Для меня большинство моих смертных детей были мертвы с момента их рождения, потому что восприятие их таковыми не так сильно рвало мне сердце на куски, когда наставал их час, - Елизавета вздыхает, может быть, единственный раз за последнее тысячелетие позволяя себе заговорить об этой проблеме. Хотя, пожалуй, нет. Для нее это и проблемой-то не было. Она давно смирилась с неизбежностью и приняла ее, как данность. Да, ее дети были смертны, они умирали, и это когда-то причиняло ей боль. Но больше нет. Андрей с Женевьевой занимали в сердце матери слишком большое место, чтобы она могла горевать о почивших. Разве что ее первая дочь, но именно сейчас и это не было важным. Говард протягивает руки к своей шее и снимает с нее медальон в виде абсолютно гладкого шара, который держался на цепочке только силой магии. Помедлив всего секунду, она протягивает его сыну.

- За секрет, который содержится в этом медальоне, смертные и Иные готовы были умирать и убивать друг друга на протяжении веков. Сейчас, когда лабораторный журнал, написанный мной, безвозвратно утрачен, мой разум и эта вещь – единственные источники информации о том, как превратить смертного в Иного, а Иному поднять уровень до неприлично высокого, - Елизавета задумчиво смотрит на шар, который покачивается в воздухе, не испытывая ровным счетом ничего. Она совершила самый большой прорыв в мире Иных, но сделала это так давно и так много об этом знала, что чувствовала одно только безразличие, - Теперь он твой, - она вкладывает медальон в ладонь сына и закрывает ее, а сама берется разливать чай.

- Тебе достаточно будет капнуть лишь каплю своей крови на него и ты увидишь весь процесс превращения смертного в Иного моими глазами. В деталях. Это не оставит тебе вариантов для ошибок. Сама техника… Сложная. Но вполне посильная. Я не хочу и никогда не позволю, чтобы ты терял дорогих тебе людей снова. И я не позволю, чтобы глядя на своих детей, когда они появятся, ты видел их могильную плиту. Эта вещь – обещание долгой и счастливой жизни. И я надеюсь, что она тебе пригодится, - Елизавета коротко улыбается, отпивает немного чая из своей кружки и закрывает глаза, вдыхая аромат.

- О том, что это за кулон, никто не знает. Большинство Дозоров мира уверены в том, что Фуаран – лишь глупая сказка, как ведьма и как фолиант. Они считают, что создать Иного из смертного невозможно. Кроме того, знание, хранящееся в медальоне, может быть открыто только тебе, твоей сестре и мне, потому что мы с вами одной крови. Иными словами, если ты сам никому не расскажешь о том, что эта за вещь и не откроешь ее, никто и никогда не узнает о ее значении. Это безопасно.

Почему именно ему? Елизавета могла бы найти тысячу ответов на этот вопрос. Он был ее сыном, одним из двух ее наследников, он был ей дорог, он был способен понять ценность этого дара, наконец, он был способен его использовать. Ведьма доверяла сыну и полагала, что он сможет распорядиться этим секретом должным образом. Еще она хотела, чтобы он был счастлив и чтобы дальнейшую свою жизнь прожил без страха утрат, потому что этот страх убивает, со временем, в тебе все живое. Елизавета знала. Она ведь сама это пережила. Но действительной, реальной и самой главной причиной, по которой Говард делала этот подарок сыну – нужда. Он нуждался в этом даре. Он так через многое прошел и так многое потерял, что ему нужна была надежда, возможность, будущее без страха. Жизнь в страхе вообще самое отвратительное, что когда-либо переживала Елизавета и она не хотела, чтобы ее сын тоже пошел тем же путем и растянул его на тысячелетия, за которые даже самые невыносимые из потерь стали просто фоном жизни. Все вокруг умирали. Империи рушились. Самые амбициозные планы гасли, не оставляя ни единого следа. Даже боль стиралась со временем. Так черствела душа и сердце. Так живая гладь ярко-голубых глаз становилась льдистой. Так смерть наступала при жизни. С Андреем никогда не должно было произойти ничего подобного. И Елизавета дарила ему то, что могло уберечь от подобного один раз и навсегда.

- Потому что ты – мой сын и потому что тебе это нужно, - она коротко улыбается, отвечая совсем тихо. Да, у Елизаветы были еще Джорджиана и Барбара. И настанет день, когда они будут нуждаться в аналогичном даре. Говард сможет его отдать, потому что она обучала обеих девушек, намеревалась продолжать и, конечно же, настанет день и час, когда она откроет им тайну, которую хранила тысячелетия и которую считала опасной и бессмысленной. Они сами примут решение, захотят ли когда-нибудь стать причастными этой тайне, не противоречит ли это их ведовскому нутру. Но пока тот день не настал. И пока Елизавета знала, что хочет подарить кулон и знания именно сыну после всего, что она успела о нем узнать и после всей боли, что она узрела в его глазах. Какая мать не защитила бы своего ребенка от страданий, если бы могла? Елизавета защищала, потому что могла, хотела и потому что Андрей и без того пережил слишком многое.

- Нет нужды подбирать слова, дорогой, - тихо отзывается женщина, с мягкой полуулыбкой глядя на сына, - Лучшей благодарностью будет видеть тебя счастливым, - она коротко касается его руки, а затем снова берется за чашку с чаем, чувствуя и отлично зная, что поступила правильно, так, как следовало сделать уже давно, быть может, еще в Санкт-Петербурге. Впрочем, последнее было спорным, потому что несмотря на отношение Елизаветы к России, благосклонна эта страна в лице Дозоров, к ней была далеко не всегда. Не всегда настолько, что порой одно нахождение там было для Говард смертельно опасным, не говоря уже о том, чтобы распространять секреты, ценность которых была огромна, всеобъемлюща и бесконечна.

Теперь такой опасности не существовало. Теперь вообще не существовало никакой опасности, потому что до недавних пор только Дозоры США и были в курсе того, что Елизавета жива. Да, конечно, Ковен планировал оставить это откровение в тайне как можно дольше, но сидя здесь и оценивая такую перспективу теперь, Говард понимала, что их расчет изначально был несколько наивен и даже глуп. Шило в мешке не утаишь, а силу, которая рвется из тебя, потому что ты не просто не знаешь, как ее контролировать, едва ли могла бы оставаться в тайне достаточно долго. Рано или поздно, Дозоры все равно заметили бы всплески и, быть может, даже хорошо, что все случилось именно так, как случилось, потому что Елизавета не успела сотворить ничего непоправимого, а Тристан смог помочь ей вернуть значительную часть памяти, пусть даже едва ли не ценой собственной жизни. Во всяком случае, Говард ни о чем не жалела. И даже верила в то, что в США какое-то время они смогут жить спокойной, мирной и благополучной жизнью. Конечно, временно. Но Елизавета надеялась на то, что местные Дозоры окажутся куда как прозорливее, чем их русские коллеги. Очередной конфликт с Ковеном непременно станет причиной катастрофы. Кому это было нужно? Уж точно не Вирсавии, собирающей Ночной Дозор по кускам. Агаресу? После новостей, которые она преподнесет ему вскоре, ему вообще станет не до внешних разборок. Ему придется разбираться с тем, что внутри.

Но думать об этом сейчас не хотелось. Елизавета очень скоро переключилась на куда более радостное, ведь у сына был день рождения и они проводили прекрасный вечер в прекрасном месте. Никаких мыслей о делах. Никаких мыслей о дурных и непредсказуемых перспективах Ковена, Дозоров и даже самого Сумрака. Еще успеется. Для этого почему-то всегда находилось достаточно времени, в отличие от мирного провождения оного с одним из немногих людей, кто был Говард по-настоящему дорог.

Они разговаривают еще какое-то время, торопиться некуда и Фламель даже не думает их подгонять, вероятно, гордясь тем, что создал обстоятельства и атмосферу, в которых мать и сын могут спокойно побеседовать, посмеяться, вспомнить, что-то и насладиться вечером. Они тепло прощаются с Николасом уже многим позже полуночи, Говард с позволения сына просит угостить тортом всех посетителей, что будут в ресторане завтра, отлично зная, что этому произведению кондитерского искусства будет приятно удивлен и рад любой. Елизавета обещает заехать к Фламелю в следующем месяце и непременно помочь ему решить проблемы с женой. Тот смеется, они обмениваются номерами телефонов – так по-человечески – и напоследок Николас снова обнимает Елизавету так, что у нее готовы треснуть кости.

- Прогуляемся немного? – спрашивает женщина сына, беря его под руку. Ночной Париж все еще вызывает в ней странное чувство ностальгии, почти тоски, хотя этот город никогда не был ей родным. Совсем скоро они вернутся в Нью-Йорк, а это был и совершенно другой город, и совершенно другие обстоятельства. Но пока есть часы с сыном во французской столице, отчего бы не насладиться ими впервые за последние несколько сотен лет?