- Главное, не пытайся собирать мой чемодан, - шутит Ольга и соглашается со всеми предложениями Андрея относительно их будущей поездки в Париж.
Ей и не принципиально, какой авиакомпанией, в какое время, и уже становится более привычным отпускать вожжи и не пытаться лично контролировать собственную жизнь от и до. Потому что жизнь уже не только её - она их общая. И кота. Их, не верится, уже вот трое в квартире Андрея, почти полноценная семья, и у этой семьи есть глава, всё как полагается. Ольга, спокойно и с радостью предоставляет Вяземскому решать все оргвопросы. Хоть насчет поездки в Париж Ну, которые он решить объективно в состоянии. Поэтому и говорит про чемодан. Не родился ещё тот мужчина, который смог бы собрать своей женщине вещи в отпуск и не прогадать. Вообще-то Ольга сильно сомневается, что родился тот, кто пожелает это сделать. Риск, конечно, дело благородное, но не настолько же. И, конечно, ключевое здесь "в отпуск". Понятно, что в случаях экстренных все правила не работают.
Ольга сама-то не знает, что в этот самый чемодан складывать. Гардероб её за последний год не сильно изменился, что качественно, что количественно, и если к Нью-Йорку и размеренной жизни почти-домохозяйки он идеально подходит, то Париж... Отчего-то накануне вылета, когда самое время собираться, её берет многовековая исконно русская оторопь перед французской столицей. И так-то Глинская не сильно любит Париж и считает, что это взаимно, а тут ещё и не чувствует себя готовой, что ли. Заранее словно отторгается городом. А может, тут ещё играет роль самое яркое впечатление, оставшееся, увы, в злополучном 1918-м, когда сломавшейся, отчаявшейся, одинокой и злой бывшей княжне, бывшей Дозорной город показался едва ли не личным врагом. Пристанище беглых, кривое зеркало утраченной родины. Признак того, что назад пути нет. Слишком больно было даже дышать парижским воздухом, в котором стало много русских голосов.
И вот снова - Париж. Не одна, не сломлена, не зла. Давно нет избытка русской речи, давно не поют "Боже, царя храни", выпив лишнюю рюмку. Но Ольга растеряна и, может, чуть-чуть испугана, и вместе с удовольствием от путешествия она справедливо ожидает собственной маленькой битвы - со страхом и с прошлым.
А сражаться-то и выйти не в чем... Вечная женская проблема "нечего надеть". Попереживав над раскрытым чемоданом несколько часов, Ольга признает тщетность этого процесса и собирается кое-как, расстроенная заранее. То есть, она уверена, что кое-как, на самом-то деле всё в порядке. Просто поймёт это немного позже.

- Напомни, почему мы выбрали Париж?..
Она легко смеётся, прижимается головой к плечу Андрея, глядя в иллюминатор. Ей, по большей части, всё равно, куда лететь, когда вот так - не убегая, не обмирая от неизвестности, рука в руке и на легальном положении. Немного нужно для счастья, оказывается. И очень много одновременно, то, что казалось раньше невозможным. В вопросе лишь небольшая доля серьезности, потому что... ну, не Тимбукту же. И не отдаленные посёлки Заполярья, например. Париж! Кто не мечтает там побывать, а побывав - вернуться?
Однако для Ольги и Андрея столица Франции - город особый, как для всех эмигрантов из рухнувшей империи, для всех последних, как она считала, потомков древних дворянских родов. Город, впитавший так много боли, что на нём осталась печать. Видят они её по-разному, но видят оба. Так почему для весеннего отпуска они выбрали именно Париж?
Наверное, чтобы смыть печать. Или хотя бы заставить поблекнуть. Ну, и потому что Париж вправду романтичен и прекрасен, особенно весной.
Глинская прикасается краешком тонкого бокала к бокалу Андрея, когда спустя примерно час полета всё-таки соглашается на вино, и улыбается.
- Знаешь, раз уж мы туда едем отдыхать... Давай хотя бы день побудем просто туристами? Будто мы никогда там не были. Будто нам очень нужно сфотографироваться у Эйфелевой башни, у Нотр-Дама, поцеловаться в садах Версаля... Впрочем, целоваться я бы хотела не только там, - а даже в самолёте, украдкой, пока никто не видит. - Все эти популярные маршруты, гиды... Нда. Наверное, так начинается старость Иных, - вдруг снова смеётся, спрятав лицо на плече мужчины, чтобы не разбудить соседей по салону - часовые пояса сбоят, и многие спят или пытаются, ведь прилет рано утром по парижскому времени. - Прикидываться обычными людьми и находить в этом удовольствие.
Они - тоже люди. Но необычные, с этим глупо спорить. И пока дети, человеческие обычные дети, играют в волшебников, маги упоенно играют в людей. Всё закольцовано.
На контроле для Иных они преспокойно отмечаются у дежурного Тёмного, хотя внутри у Ольги на несколько секунд и обдаёт холодным, потом проходят аэропорт насквозь и выходят на улицу, где теплый весенний ветер носит ароматы, увы, не цветов, а бензина, табака, несвежей одежды и пряной еды. Будто не Париж, а какая-нибудь Джакарта. Глинская осматривается, словно впервые здесь, но нет, через "Шарль де Голль" она летала неоднократно. А будто ни разу не видела.
- Дома, - тихо повторяет, улыбаясь, и радуется. И тому, что есть место, которое можно назвать домом, которое так ощущается, и тому, как легко это вылетает у Андрея. Значит, он тоже так чувствует. Значит, дом не обязательно должен быть в России. - Европа зимой - что может быть банальнее? - отшучивается Глинская. - Только Париж весной! Последний раз... дай-ка вспомнить, - задуматься приходится всерьез, потому что Париж после 1918-го весь для неё размыт, сер и одинаков. Приезжала, и не один раз, но когда?.. - Наверное, в двухтысячном... Тогда точно была. А позже - я не помню. Знаешь, я постоянно делала тут пересадку из Стокгольма, например, но никогда не выходила из аэропорта. Вряд ли это можно засчитать.
Когда она жила в Париже, то, конечно, не в центре, не по соседству с особняком Ротшильдов на бульваре Курсель. Но как можно сравнивать, если для Андрея Париж стал домом на долгие десятилетия, а Глинская перекати-полем понеслась дальше? Ей было, по сути, всё равно. Квартира нашлась случайно. Ольга шла, шла, поворачивала хаотично, где-то сидела, куда-то снова шла, не понимая, где находится, и когда начало темнеть, дёрнула за рукав первую попавшуюся благообразную мадам с вопросом, где лучше снять комнаты. И её отвели в мансарду над небольшим особнячком на улице Урсулинок. Там некогда русская княжна, некогда вдова московского художника, а тогда непонятно кто Ольга Глинская и осталась, в трёх маленьких комнатах, но чистых, тихих и с хорошей хозяйкой, которая вкусно готовила и не задавала вопросов. Пожила месяца два, переехала к Монмартру, потом через три улицы, а потом совсем уехала из Франции.
В самолёте Ольга только подремала немного, и то больше просто от длительности перелёта. По нью-йоркскому времени ночь наступила как раз тогда, когда они приземлились, прошли контроль и сели в такси, и по привычному режиму клонить в сон начинает аккурат на подъезде к бульвару Курсель. Она зевает всё чаще, смотрит сонно и отвечает иногда невпопад, несмотря на то, что утренний Париж искренне нравится волшебнице. Такой, ещё ранний, не успевший наполниться разномастными людьми и машинами, гудением, гулом, шумом шагов, голосов и прочей... жизни. Полуспящий Париж оказывается созвучен полуспящей Ольге, и она рассеянно улыбается ещё неярким солнечным лучам, ползущим по их с Андреем рукам и ногам.
- Твои соседи, наверное, сочиняют легенды о том, кто хозяин загадочно пустующей квартиры в эдаком месте, - замечает Глинская, когда они выходят из такси, и она осматривает дом и соседние. - До появления метро здесь было, наверное, просто идеально, да?

Отредактировано Olga Glinskaya (2021-06-01 23:52:41)

Наверное, она не перестанет удивляться тому, как рядом с Андреем ей кажется возможным абсолютно всё, по крайней мере, хорошее, светлое, и не так даже, а - Светлое. Что-то, казалось, совсем почти утраченное, как способность радоваться без видимых причин, улыбаться, едва проснувшись, ловить губами дождь, смотреть на радугу и только это и чувствовать, только это одно видеть. Пропускать через себя мир, не корчась ежеминутно от боли, не помнить о потерях и перестать слышать внутренний голос укоряющим безжалостным судьей. Ольга и не хочет переставать. Восхищенное удивление - органичная и большая часть её любви, то, что заставляет сердце проваливаться и сладко сжиматься, как в юности, в первую встречу. Смотреть и понимать раз за разом, день за днем - нет такого больше нигде, нет, не было, не будет, не могло быть. И если говорит удивительный её человек, Иной, а всё же с большой буквы Человек, что они могут просто быть обычными, не знающими, не помнящими - значит, могут.
Пусть на деле всё окажется иначе. Пусть в самой Ольге Света не достанет взять и стать обратно просто человеком, кратким, искренним, многоцветным. Неважно. Андрей говорит - она верит.
Квартира оказывается просторной, раза в четыре больше той, что когда-то была пристанищем Ольги на улице Урсулинок, но это бывшую княжну уже не удивляет. Появляется даже ощущение дежа вю, только вот за окнами Париж, а не Нью-Йорк, и по счастью, оба они целы и невредимы и никакие ловушки им не угрожают. Она улыбается, по неистребимой своей привычке опускает сумочку прямо на пол, кое-как, где шла, и идет дальше, знакомиться с домом Андрея, ещё одним. Странный ритуал, но важный. Познакомиться с главным его домом ей не довелось, пусть теперь...
- Она очень твоя, - оценивает, проводя кончиками пальцев по поверхности мебели, стен, оконных рам. Причудливый микс старины и современного комфорта. До знакомства с парижской квартирой Вяземского такую атмосферу, с запахом пудровых духов начала прошлого века, она встречала только в фамильных домах и квартирах, в которых жили поколениями, и естественным образом поверх фотокарточки времен Первой мировой был небрежно приколот булавкой "полароид" праправнука или открытка с дальних берегов, книги в ярких обложках соседствовали с пожелтевшими потрепанными томами, письма смешивались с квитанциями, под толстыми портьерами в высокие потолки уходили жалюзи... дом обрастал поколениями, как слоями, как дерево годовыми кольцами, и изъять ни одного было невозможно. Здесь всю систему "колец" создал один Иной за несколько лет. Он носил поколения и века в себе, и это отпечатывалось на всём, что ему принадлежало.
- Это дом, ты сам сказал. Как же было оставить его другим людям, вот так, внаём?..
Только продать. Или проследить, чтобы ничего не досталось.
Глинская горько улыбается, невидяще глядя в окно. Она так поступила с особняком Глинских. С домом, в котором родилась, с усадьбой, в которой они выросли с братьями и сестрами, откуда увозили в последний путь родителей... Она, последний потомок, дала дому рухнуть, самоуничтожиться. Ревностно следила за тем, чтобы он никому не достался, и позволяла исчезнуть. Как всему роду.
Дом в Швеции продала. А больше ничего не нажила. Перекати-поле. Вот, квартирка в Нью-Йорке разве что... И то вряд ли.
- Покажешь мне твой Париж? - спрашивает, оборачиваясь, улыбаясь и пытаясь выглядеть, будто не взглянула только что в глаза очередной своей вине. - Потому что моего толком не существует. Разве что дом покажу, если сохранился. На месте второго сейчас какой-то магазин, третий и вовсе в войну взорван. Ничего не осталось, - пожимает плечами, легко, думая, что в этой фразе слишком много, и нужно срочно вылезать из болота той черноты, что окутывала жизнь княжны Глинской, потерявшей разом и семью, и Родину, и дело жизни.
Андрей уходит варить кофе, оставляя Ольгу дальше рассматривать квартиру, бродить по комнатам, сидеть по очереди на всех стульях, диванах, креслах, кровати, как ту Машу из сказки про негостеприимных медведей, вглядываться в портреты и фотографии, особенно заостряясь на красивых женщинах, а на старых фото они почему-то все исключительно красивые. Не назвать этот интерес ревностью - ведь, вероятно, всех этих дам давно нет в живых, а ревновать к мертвецам очень уж патологично - но что-то, кроме любопытства банального, там явно есть.
- С кем ты был знаком здесь, из легенд и просто талантливых людей? Был ведь, я не сомневаюсь, там столько знакомых лиц на снимках.
Как противоположно складывалась после расставания их жизнь. Будто специально Ольга шла строго в противоположную сторону, избегая земляков, знакомств, светского общения, хоть какой-то публичности, всего, что связано с Россией... Словно старалась исчезнуть. Внутри и снаружи. Да так и было.
- Ничего, - посмеявшись, отмахивается Глинская, - уж вымыть чашки руками я в состоянии. Подозреваю, ты здесь просто ничем другим и не пользуешься, тогда правильно, посудомоечная машина ни к чему. Ещё учиться, что там нажимать, - у них какие-то странные "шутки для двоих", но какие есть. Ольга думает, что лучше не найти. - Я глянула мельком, - преуменьшение, но не разочаровывать же хозяина, что экскурсия больше не нужна, - и знаешь, у меня, кажется, аллергия на словосочетание "вторая спальня". - И это тоже им двоим понятное, глухое Ольгино раздражение, обида даже на безупречную вежливость и тактичность Андрея. За которую вроде бы и не осудишь, но бесит же! - Буду считать, что она для... Джорджианы?
Нет, конечно, и они оба это понимают. Сестре Андрея тут делать было нечего, настолько, чтобы иметь свою комнату, да и зная Джорджиану Говард, пусть больше по рассказам, Ольга смело могла предполагать, что у той гардеробная размером со всю квартиру брата, а уж довольствоваться одной спальней!.. Нет. Исключено.

О, Ольга как никто может понять чувства Андрея. Жить много-много лет, много жизней - это не сказка, как считают авторы романов в жанре фэнтези, не такой ад, как считают их коллеги с другим настроем, это... что-то среднее. Есть свои плюсы, безусловно. Но неприученнвая не разделять настолько, насколько Андрей, Глинская всё ещё считает, что Тёмным бессмертие даётся проще и приятнее. Как и всё, что сопряжено с моралью, точнее, её отсутствием. Или не моралью, а ... рефлексией? Да, наверное, так точнее. С чувством вины и собственного несовершенства. Светлым тяжелее смириться даже с наличием плюсов, их то и дело ощутимо кусает под рёбрами "а другие так не могут, а они умерли, а они не увидят, не узнают, не смогут - разве ты лучше, разве ты заслужил жить, когда большинство нет?". Тёмные не задумываются. Они заслужили всё - и точка. Просто тем, что именно они родились Иными.
Иногда Ольга хочет так уметь.
Но она Светлая, и потому чаще осознаёт, какой это ад - бессмертие при отсутствии всесилия. Иные не всесильны. Они даже не свободны. Они заложники Сумрака, Договора, Дозоров, собственной Силы... Даже людей, у которых эту Силу берут. И они обречены видеть, как умирают те, кто дорог, как твой дом становится не твоим и не домом или вовсе исчезает, как твоя страна меняется, горит, разваливается, стынет, проходит через мясорубки войн, поклоняется ложным идолам, а потом лютует, как осатаневший шатун, поднятый охотниками, разрывая всех и сметая всё на своём пути. Можно убегать, можно отворачиваться, только это не помогает. Кто-то увидит, как сгнивший рояль выносят из сгнившего дома. Кто-то застанет комнату охраны или проститутку с клиентом в бывшей спальне родителей. Жизнь, которую не удержал и не спас, да и не мог, всё равно оскалится тебе в лицо, бросит упреки и обвинения, и с этим придётся как-то дальше идти. В новую жизнь, которая поступит так же, истлев. А за ней в новую... И так пока Сумрак тебя не примет.
О, она понимает.
Ольга кладёт руки поверх рук Андрея, прижимается и легко вздыхает, не грустно, скорее... признавая всё, что с ними случилось. Ощущая и разделяя его чувства, соглашаясь со своими. Вспоминая дом Вяземских в Петербурге, где единожды побывала, а более не довелось, и даже рядом оказаться было слишком болезненно.
- Что там сейчас?
В ту спонтанную поездку они не добрались до столь глубоких и важных воспоминаний, и к лучшему, ведь тема всплыла только сейчас, спустя почти полтора года. Выкупить старинный особняк в самом центре Петербурга - дело не просто недешёвое, но очень бюрократически сложное, а ещё, если там располагается филиал музея или иное околокультурное учреждение, этически сомнительное. По крайней мере, для Вяземского, как ей кажется, выставить из своего исторического дома, скажем, школу искусств, было бы делом невозможным. Другой вопрос, когда там был отель, никакая этика помешать не могла...
Как поступила бы Ольга на его месте? Без понятия. Достаточно того, как она поступила на своём. Но мысль о том, что неплохо бы разузнать, в том числе о вероятности выкупить и вернуть этот дом, в голове волшебницы застряла.
- Это нормально, - усмехается Ольга, забирая чашку, держа аккуратно, чтобы не пролить и не обжечься. - Париж для русского эмигранта не может быть иным. Я правда рада, что он стал тебе домом.
Как интересно меняется жизнь, как непредсказуемо. Когда-то княжна Глинская и представить себе не могла, как это - дом без прислуги? В смысле? А кто будет стирать, гладить, застилать постели, помогать шнуровать корсет, причесывать, подавать еду, убирать посуду, готовить, в конце концов? Двери открывать? Следить за свечами и лампами? Как в доме без прислуги?! Прошло каких-то пятьдесят лет, и часть этой работы она научилась делать сама. Ещё через пятьдесят оказалась совершенно одна, самостоятельна, в маленькой квартирке, в чужой стране... И вот теперь Андрей уговаривает её начать привыкать заново к прислуге. К тому, что не обязательно делать всё самой, даже если ты умеешь. Что совершенно нормально оплачивать чужой труд. Разумеется, достойно оплачивать и достойно вести себя с нанятым персоналом. А Ольге странно и даже стыдно. Ну что она, без рук, что ли? Ей сложно? Или она так занята?
Но это важно Андрею, может, как возвращение частички жизни, которую он хотел. Может, как проявление заботы о ней, что тоже очень важно, особенно для любящих. Так почему не сделать усилие и не дать себе расслабиться? Парадоксально, но факт - Глинской приходится заставлять себя замедляться, лениться и отпускать. Вспоминать, как можно жить, когда не нужно больше бежать.
- Хорошо, я постараюсь, обещаю. Буду закрывать глаза и отворачиваться от всего, что мне захочется срочно помыть или убрать, - улыбается Ольга. - Хотя хозяйка из меня всегда была не очень, так что вряд ли это было бы что-то крупнее чашек.
И это чистая правда. Нельзя сказать, что она в Нью-Йорке делала всё по дому, нет, конечно. Есть прачечные, есть службы клининга. Они умеют делать лучше, так почему бы не платить им за это. Но это не одно и то же, что личная прислуга в твоём доме. Ну не одно! Ладно, приходящая ещё куда ни шло, Ольга постарается привыкать...
В кабинете на полу, среди фотографий, писем, воспоминаний и кусков чужих жизней отчего-то очень уютно. Спокойно. Ольга допивает кофе, скрестив ноги, аккуратно отведя в сторону чашку после глотка и держа в другой руке твёрдую, чуть треснувшую с одного края фотокарточку столетней давности, и ей ничего не кажется странным. Наоборот, чем больше они говорят об этом - без отчаяния, без попыток исправить или вернуть, без горечи, а как просто о факте - тем яснее в ней ощущение закрывающейся раны. Нет, она не исчезнет, нет, не перестанет напоминать о себе. Это шрам на всю жизнь, большой, заметный, на погоду будет ныть. Но рана затянется, теперь да. Может, потому что Ольга наконец перестает отрицать ее наличие.
- Знаешь, мы с тобой, кажется, пытались излечить одно и то же противоположными методами. И ни один из них не сработал, потому что они максималистские. - Глинская откладывает фото и берёт следующее, с чуть печальной улыбкой изучая изображение давно умерших людей, одетых по тогда последней моде и даже улыбающихся. От карточки чуть-чуть фонит Силой, но ничего необычного. Такое бывает с вещами, которые дороги Иным. - Ты стремился максимально себя сохранить, я - максимально себя потерять. Ничего не получилось, и это хорошо. - Немного помолчав, добавляет: - У меня остались только портреты и фото детей. И медальон от Мари. Ничего из дальнейшей жизни я не сохраняла, ни одного фото, ни одного документа, никаких вещей.
Никакой Ольги Глинской.

Всё это было, конечно, неверно. То, что они делали со своими жизнями. И не скажешь, что по сотне лет обоим было, вели себя как дети. Нет, скорее, как юные ломкие подростки, которые ранятся обо всё подряд, ходят без кожи, наружу нервами, и всё-то у них максимально, всё-то очертя голову, навсегда, любой ценой и прочие превосходные степени. Если бы не Андрей, не их спокойная и какая-то наконец очень правильная, очень заякоренная друг другом жизнь, Ольга бы и в сожалении осознания сорвалась в максимальный штопор. В отчаяния, самоуничижение, самокопание и абсолютно бестолковые, ещё более разрушительные попытки что-либо исправить.
Нельзя исправить. Нельзя вернуть. Но можно принять, обдумать, посожалеть, погоревать даже, а потом пойти дальше, унося с собой новую свою ошибку. Не на себе, как крест или мишень, а просто с собой. В багаже, быть может, как неотъемлемую часть себя и жизни. Все ошибаются. И счастье, когда твоя ошибка не взяла цены с другого.
С семьи. С рода. Со страны.
Княжна Глинская была так фатально неправа в своём горе, как могут быть неправы только до глубин души отчаявшиеся, одинокие и чувствующие себя бесконечно виноватыми. Самые жестокие судьи - мы сами. Иные или люди, неважно. Не имея не то силы, не то имея её слишком много, чтобы уничтожить себя физически - застрелиться, уйти в Сумрак, что угодно - Ольга уничтожала себя иначе, год за годом, десятилетиями. Сначала это лечило боль. Унимало чёрную ярость, давало ей безопасный для окружающих выход. Потом приняло форму долга. Попытки искупления. Потом... привычка? Когда ничего нет - не страшно умирать. А она была внутри именно что мертва, долго. Не было Ольги Глинской, не было у неё никого и ничего, не за что держаться, некого оставлять, не о чем жалеть, не на что оглянуться, уходя на очередную войну.
Зачем она так с собой? Чего уж теперь... Да, раньше Глинская бы сорвалась в бездну паники и скорби, сожалея уже о том, что ничего не сохранила, что позволила уничтожить и память о своей семье, что всех бросила, и что даже вещи единой из дома тогда не забрала, а портреты что... Их так невыносимо мало. И память не может носить в себе все подробности вечно.
Ольге печёт сухие глаза, и она сглатывает тяжело, выдыхает медленно, разрешая себе простить себя же. Не сразу, со временем, но простить. Да, ей следовало поступить иначе. Но что же поделать. Андрей тоже бросил свой дом, отступился, дал накопившейся грязи победить желание вернуть своё... Но ведь она не осуждает Вяземского за это? Ни секунды. Сочувствует очень. Жалеет, что не было её рядом. Вот уж грязь бы не остановила! Может, всё-таки выкупить этот дом сейчас?.. Что там в России с законами и коррупцией? Что и всегда?
- Я могла бы сделать для них больше, - тихо произносит Ольга, давая себя обнять и привычно прислоняясь головой к плечу Андрея. - Но сил хватило только на это.
И не нужно ничего больше объяснять. Они оба понимают, о чем говорят и как это было. Никого нельзя осудить за то, как он выживал.
- Знаешь, я не говорю о детях... о той своей семье не потому, что не хочу делиться с тобой или не доверяю. Или потому что мне есть что скрывать или чего стыдиться. Нет. Просто ты не обязан хотеть это знать, и это нормально. Не обидно. Если захочешь что-то узнать, я расскажу.
Оказывается, главное сокровище Андрей приберег напоследок. Плотные конверты, а в них... У Ольги перехватывает дыхание, в горле набухает плотный ком от трепетного восторга и страха одновременно. Не каждый день держишь в руках историю. Не каждый день держишь в руках своё прошлое. Свою юность, живую, настоящую, человеческую. Для прочего мира это раритет, безусловно. Искусство. Для кого-то - вложение средств, дорогостоящий артефакт или экспонат. И единицы, все Иные, смогут видеть это глазами Ольги и Андрея. Помнить эту бумагу. Как скрипит перо. Как не оттираются чернила, хоть умри. Как болят пальцы. Как капает воск со свечи в самый неудобный момент. Как выгорают строчки, как портит все слеза или капля дождя... Как бесценен просто лист бумаги, и как дорого узнавать почерк.
Руки заметно дрожат, листы трепещут, как от ветра, а Ольга улыбается, разбирая буквы.
- Вот уж не думала, что спустя двести лет снова буду читать его почерк, и к тому же не в музее. Я же только там и видела оригиналы, лет через сто после ...казни. А ты сохранил то, чего больше не увидит никто. Музеи - это хорошо, но... - она подбирает слова, хмурится. - Ты ведь есть. Живой. Ты помнишь, значит, для тебя твой друг жив. Пока ты есть, музей не нужен. Мы сами музеи нашей эпохи. Странно, как мне эта мысль не пришла в голову раньше, - Ольга улыбается и осторожно убирает стихи и письма поэта-декабриста Кондратия Рылеева обратно в конверты. - Нет, сейчас мне бы не понравилось, что он писал, - признаётся со смехом. - Это местами было откровенно плохо.
Ничего более трогательного и полного воспоминаниями Глинская сегодня отчего-то уже не ждала. И конверт открыла довольно спокойно, всё ещё отходя от ощущения плотной шероховатой старой бумаги под пальцами, пытаясь вынырнуть из чуть кисловатого запаха чернил, которого тут и не было вообще, ведь так пахнут только свежие, притом не очень правильно смешанные... У Глинских был плохой поставщик чернил. Ольга всегда ссорилась об этом с матерью, ведь только ей с женской половины дома было дело до качества чернил.
... Они желтили. И были слишком жидки. И сохли долго.
И на этих листах заметно, что некоторые линии слишком уж тонки и светлы, прерываются, будто нажим слабый. Ольга вжимает зубы в край губы и отводит лист подальше, на всякий случай, потому что слёзы очень крупные, как капли дождя, и мало ли куда капнут, вон как катятся откуда ни возьмись. В глазах двоятся и расплываются строки, написанные её рукой, и как будто их кто-то сейчас выводит ей по сердцу. Лезвием.
- Я не думала... - тихо и будто бы неуверенно говорит Ольга, не зная, положить ли ей листы обратно в конверт или отдать Андрею, или сделать с ними что-то ещё, - то есть, мне хотелось, чтобы ты оставил, но я... не могла быть уверена.
Он имел полное право поступить с этими листами как угодно. Княжна Глинская была опрометчива, и кто-то другой имел бы идеальную возможность опозорить девушку, растоптать её репутацию и уничтожить надежды на удачный брак, одним только этим письмом. Конечно, князь Вяземский был не из таких! Но хранить... Мог и сжечь. Мог забыть. Забросить в папку со старьём и всё... Что оно там? Письмо от девушки, которая пропала и которую он не стал искать. Глупые строчки из глупого девичьего альбома. Такое всё... глупое. Наивное. Переполненное тем самым чувством, когда нервами наружу, когда всё выглядит ценою в жизнь, и цена это вовсе не кажется высокой.
Как она любила тогда...
Отложив бумаги на стол, Ольга обнимает Андрея, так крепко, как только может, потому что сейчас да, сейчас она уже не умеет так любить, как тогда, в семнадцать. Но и сейчас, как тогда - любит абсолютно. Как умеет. Как получается. И в отличие от себя прежней не позволит себе же самой всё испортить.
- Больше не позволю себе исчезнуть. Тебе тоже.

Ольга грустно улыбается, с одной стороны, даже радуясь этой наивной бережности Андрея. Наивной - потому что только тот, у кого детей не было, может считать, что чтобы задеть эту рану, нужно спрашивать. Что она болит только если задеть. Нет, конечно, острая боль давно покинула душу, исход был закономерен, и едва Глинская убедилась, что все трое ее детей родились обычными людьми, в каком-то смысле пыталась держать в голове готовность их равно или поздно отпустить. И всё равно нельзя быть готовым пережить своего ребёнка. Видеть его старение, наблюдать его закат и понимать, что сам ты ни одной морщинки за эти годы на самом деле не прибавил. Что тебе ещё жить и жить и невесть сколько, стоишь ты того или вовсе нет. И ничего-то с этим не поделать.
- Острой болью это всё давно отболело, - говорит спокойно, с лёгким вздохом. - Ещё когда они были маленькими, я попыталась как-то... принять разом мысль, что мне их доведется пережить, а потом отставить её на дальнюю полку и не трогать, чтобы не отравить всё то время, что нам отмерено было провести вместе. Мои дети прожили хорошие жизни, для людей достаточные. Я сделала для этого всё, что могла. А так... Эту рану не нужно специально трогать, Андрюша, чтобы было болезненно. Ни одна мать никогда не забудет ни одного своего ребёнка. Особенно если ей довелось их пережить. Они всегда где-то есть... остаются. В тебе, с тобой... Ощущение растущей внутри новой жизни не объяснить, его не забыть, не измерить, что это за любовь. Ребёнок - это часть твоего сердца, которую не сможешь уберечь целой, даже если очень постараешься. С болью надо заранее смириться. И с виной. Так что ничего страшного, ты можешь спрашивать, когда захочешь и что захочешь. В первом браке у меня были два сына и дочь. Во втором браке не получилось. Сейчас думаю - и хорошо, - Ольга умеет прятать за улыбкой всё, а может, не прятать, а выражать точнее, чем словами.
Письма они тоже будут беречь. Как и друг друга. Одно другому ведь не мешает. У Глинской не осталось почти какой-то "своей" истории, она музей утрат, в основном, она проходной двор, разрушенный храм, где гуляют сквозняки, и только какие-то бледные рисунки, остатки статуй, ещё какие-то черты напоминают, что когда-то здесь происходило нечто важное, что тут вершилась история... Что ж, значит, она вместе с Андреем теперь будет стражем истории той, что сумел сохранить Вяземский. Возможно, это будет интересно и ещё кому-то, но даже если только они двое время от времени будут касаться старых листов бумаги - уже достаточно. Люди не умирают, пока их помнят. События не искажаются, покуда есть очевидцы. Жаль, никому рассказать от первого лица не смогут, но мир несовершенен и для Иных, всё честно.
- Сколько всего ты хранишь... - тихонько тянет Ольга, наблюдая, как Андрей упаковывает свой архив обратно, и не встревает с помощью в процесс лишь потому, что не знает, в каком порядке и где что должно лежать, а это обычно очень важно. Вид священнодейства, в каком-то смысле. Ритуал. И она не станет его нарушать. Только... - А это что?
И, кажется, что-то, о чем не стоило спрашивать. Ольга старается не выдать своего разочарования, отводит глаза, но мысли в голове роятся совсем не весёлые. Не будь между их встречами двух веков, ревность была бы княжне, может, незнакома, но эти два века были, тянулись множеством жизней, и очевидно, жизни эти были у обоих не пусты. Глинская сама не жила монашкой. Другое дело, что ничего толком от мужчин у неё не осталось... От Константина кольцо венчальное, в сейфе швейцарском, вместе с остальными драгоценностями фамильными лежит вот уже сто лет. От Густава - две фотокарточки. Всё. Если Андрей хранит больше - что ж, его право...
- Прости, я не имею права... - начинает, подняв примирительно руки ладонями к Андрею. Она хотела сказать, что не имеет права лезть в те части прошлого, которые ей не хотят показывать, и испытывать обиду глупо, и уж тем более глупо ревновать. Но осекается, потому что последнее, на что похожа ровная стопка листов, это личная переписка. Они похожи на официальные документы, и Глинская берёт их автоматически, посерьезнев. - Что?..
Разумеется, некогда княжне не надо уточнять, в каком именно двадцать пятом и какой может быть допрос. Текст кажется написанным на незнакомом языке. Само слово "допрос" слишком сильно вышибает из колеи, будто двадцать пятый сейчас, и князю Вяземскому грозит ссылка, и от строк этих зависят жизни... Ольга нащупывает позади себя край стола и прислоняется бёдрами, потому что без опоры что-то трудно стоять. Смотрит на листы, на Андрея, снова на листы. Сердце заходится бешеным стуком, как когда она жадно водила пальцем по строчкам редких записок, ища в них фамилию. Её не было. Не было! Официально участие князя Андрея Павловича Вяземского в восстании декабристов, как назвали позже их выход на Сенатскую, нигде не зафиксировано.
А оно вот что. Зафиксировано, да было вычищено. Не надо долго думать, чтобы понять, кто вообще мог за это взяться. И что сам бы Андрей пальцем не шевельнул, чтобы себе помочь.
Ольга заставляет себя пробежать глазами протокол, подтверждая то, что и так понимает. Выдыхает тяжело, морщится и протягивает листы обратно:
- Понятно, - и кроме этого глухого слова остальное застревает в горле. Что тут скажешь? Спросить "зачем"? Так понятно. Высказать своё бесценное мнение? И тоже всем всё понятно. Отругать? Глупо как, невыносимо глупо и пошло, и поздно сейчас. Какой в том смысл? Глинская трет ладонью под горлом, где-то повыше сердца, и вдоха ей не хватает.
Я была так счастлива, что тебя там не было. Постыдно счастлива, наверное, ставя много выше любовь, чем честь. Нам, женщинам, оно вот так выглядит, понимаешь? Не пошел, и слава Богу! И какое счастье, что удержали! А оно вон что... Ну хоть спасти себя дал. Впрочем, поди не дай такой, как Елизавета... Какое счастье, что у тебя такая мать, Андрюша. Я бы тогда не смогла, как она, сил не было, влияния никакого. Сгинули бы мы оба в сибирской ссылке. Или в Сумраке. Я за тебя, а ты - за мной...
- А сейчас что ты думаешь? - смотреть Андрею в глаза ей больно, и вдруг ещё горит в них громкое страдающее обвинение, упрек, который нечестно было бы кидать ему в лицо сейчас. Поэтому смотрит в сторону, мимо. - Стоило оно... того?