Со стены по правую руку от Вяземского с громким шелестом осыпается штукатурка, но он этого не замечает. Слишком напряжен. Сумрак будто бы стелется под едва дрожащими пальцами, с которых вот-вот сорвется очередное заклинание, слишком ничтожное для высшего Темного, но об этом Андрей не думает. Он вовсе не злится, нет, он охвачен доселе совершенно неведомым гневом, направленным на того, кто не просто хотел уничтожить его мать (такие и раньше встречались, и по-настоящему мужчину не заботили, ибо он был прекрасно осведомлен о расстановке сил), но и действительно мог это сделать.

- Ты мне не отец! Не был им и никогда не станешь!

Кровь стекает по его рукам. Вязкая, темная, охотно принимаемая Сумраком. Собственная кровь в это время так пульсирует, стук собственного сердца заглушает все остальные звуки, Вяземский не слышит ничьих голосов, и если бы захотел сейчас что-то сказать, свой собственный голос не услышал бы точно также.

Сумрак охотно принимает Темного. Охотно и вполне заслуженно. Андрей должен бы сейчас чувствовать ужас, страх, смятение и вину. Но он не чувствует ровным счетом ни-че-го. Сил нет совершенно, но он продолжает стоять среди каких-то обломков мебели. Почему-то задумывается о том, что теперь-то все успокоилось, и никто из Иных Нью-Йорка больше не заглядывается в сторону дома Коула Мора. Все закончилось. Только сила продолжает пульсировать в руках, ее непривычно больше, чем обычно, даже несмотря на неизвестно сколько сотворенных заклинаний.
Он должен что-то чувствовать, но внутри зияющая пустота.

Андрей видит мать, видит, что она жива, и подходит к ней ближе, садясь на пол, прижимается щекой к ее плечу.
Ему должно быть, вероятно, плохо настолько, что единственным выходом будет только развоплотиться.
Вот только флер пацифизма, что стереотипно приписывают всем Светлым Иным, целиком и полностью уступает тому, что в Андрее воспитал тот, кто был, и останется на всю долгую вечность его настоящим отцом.

Он защищал свою семью.

И это всегда было и будет важнее прочего.

Андрей открывает глаза, но за мутным стеклом иллюминатора все те же облака. Белые, пушистые и бескрайние. Чтобы хоть как-то отогнать остатки сна, мужчина встает, проходит в туалет, запирает дверь, создает небольшую и хорошо знакомую сферу и закуривает. Запаха не будет. Датчики, благодаря магии, не сработают. Забавно, он внезапно дорос аж до второй категории, а чаще всего пользуется магией именно ради этой сферы.

Табачный дым чуть обжигает глотку, затем он умывается холодной водой, вытирает лицо и только после этого возвращается на свое место. Просит стюардессу принести кофе, и продолжает смотреть в окно. Пейзаж не меняется. Лететь еще четыре часа.

Вяземский больше всего ждал этой возможности нормально вернуться в Нью-Йорк. Почти также, как ждал, когда сможет в любой желаемый момент вернуться в Россию. Со вторым было сложнее. Но сейчас, как никогда, Андрею было ради чего возвращаться в штаты. Те редкие возможности получить весточку от Оли и написать ей самому грели душу, но в то же время еще больше множили в  душе грусть и тоску.

Но куда страшнее было другое – он не знал, известно ли Ольге, что было на Трибунале, знает ли она вообще всю правду о том, что случилось, потому как несмотря на все предпринятые меры, о подробностях Вяземский ей не писал. Он берег Глинскую так, как мог, желая максимально оградить ее от возможных проблем. И тем более, Андрей не знал, что она теперь думает о нем самом.

Однажды Вяземский уже признавался ей в чем-то похожем, что случилось во время сражения Ковена и Дозоров в Москве. История относительно повторялась. Только теперь была в разы страшнее. О смерти Марка мужчина сожалел до сих пор, и вина эта будет жить с ним, даже если в самых отдаленных уголках памяти. Об убийстве Каина он не пожалел ни единого раза. В том доме он увидел и услышал столько, что полностью нивелировало любой малейший шанс на раскаяние и сожаление. Умом Андрей понимал, что это не правильно, но чувства были сильнее. Точнее – их отсутствие.

Самолет долго едет к месту стоянки, потом он долго ждет свой багаж, здесь уже нет никакой разницы, каким классом ты только что летел, потом проходил обязательную обычную, ну и Иную, регистрации. Машина его, видимо, все так на парковке у дома, а значит приходится ждать такси, чтобы стоять в вечных вечерних Нью-Йоркских пробках, разглядывая миллионы огней большого яблока на фоне сгущающихся сумерек.
Вяземский не смотрит линии вероятностей, слишком велик соблазн увидеть что-то, что ему не понравится. Спустя примерно час он выходит из машины, машинально закуривает, и сердце невольно сжимается, когда в одном из окон их квартиры виднеется приглушенный свет.
Восемь месяцев – это конечно не двести лет. Но сравнивать совершенно не хочется. Андрей курит как-то особенно медленно, словно где-то глубоко внутри боится подниматься на нужный этаж и открывать нужную дверь. Он находит свою тень, уходит на первый слой Сумрака, и знакомые защиты жилья реагируют чуть ли не приветственно. Эта магия легко касается его, узнает, и безропотно пропускает в подъезд, на этаж, а затем дает спокойно зайти в квартиру, ничем не подавая сигнала о его прибытии.

Вяземский выходит в реальность, оставляя чемодан в прихожей, осторожно вешает прямо на него пальто, не желая греметь вешалками. Слова почему-то застревают в горле. Он мог бы закричать сейчас, позвать, дать о себе знать, но мужчина словно онемел. Он чувствует ее присутствие, как Иной, и чувствует, что она всегда была здесь – уже каким-то другим шестым чувством.

Андрей тихо проходит прихожу, видит, что рассеянная полоса света льется из приоткрытой двери в гостиную, и почему-то ему кажется, что он сейчас застанет Олю в кресле с какой-нибудь книгой или же занятой очередным переводом.
Он улыбается. Так, будто не видел ее тысячи лет.
Простишь ли ты меня? Снова.
- Привет.

Андрей всегда, каждую минуту своего пребывания в Дании, осознанно или же невольно думал о том, как случится эта встреча. Он должен был бы очень многое объяснить Ольге, очень многое рассказать. Но прямо сейчас, в это самое мгновение, слов у мужчины не было вовсе. Поэтому он просто стоит, словно подпирая плечом косяк двери. Могло показаться, что переступить порог не квартиры, а самой этой гостиной, озаренной тихим рассеянным светом – это некий большой шаг, сделать который не так-то просто. В действительности все было куда проще – насмотреться невозможно было.
Может быть так себя проявляли отголоски прошлого, что было в двести лет длиной.
Может быть… Нет, не может, а совершенно точно – насмотреться вдоволь он не сможет никогда.

Глинская что-то сбрасывает с колен, и мужчина не сразу понимает, что это незаконченное вязание. Ему внезапно становится безумно интересно, что она вяжет. Теплый зимний шарф, свитер, может быть – шаль, а может быть что-то без цели, просто, чтобы занять руки? Спицы наверняка очень легко пляшут в тонких женских пальцах, и это зрелище совершенно точно должно выглядеть завораживающе, но Вяземский напоминает себе, что теперь у него будут эти долгие домашние вечера, за которые он еще сможет увидеть процесс воочию.

Андрей все-таки делает этот шаг. Потому что именно он и должен его сделать. Потому что это из-за него, снова из-за него они вынуждены были разлучиться почти на год. И пусть для Иных это не срок, пусть в контексте вечности один год – это капля в море, для кого угодно другого – это так, в их же истории словно все еще жив был подсознательный, инстинктивный страх снова потерять друг друга. Учитывая то, что вполне вероятно ждало Андрея – теперь уж точно навсегда. Нет, он все еще не испытывал раскаяния за содеянное. Угрожай кто жизни матери, сестры или Ольги – он поступил бы также. И также считал бы себя в праве. И эта двойственность могла бы довести мужчину до помешательства, если бы для того не было более серьезных причин.

Он ни о каком ужине совершенно не думает конечно же. Вопрос Глинской слышит, но все равно не думает, наконец-то пересекая пространство гостиной, наступая на эти рассеянные полосы света на полу, пока не оказывается подле ее кресла, пока не садится на широкий подлокотник, пока не обнимает ее наконец-то, - Оля, - как будто он вдыхает полной грудью только сейчас, когда произносит ее имя вслух.
Так сильно просто невозможно скучать. Так сильно, что нельзя вынести физически. Вяземский несколько раз невольно ловил себя на мысли, что уж что-что, а тосковать и ждать жизнь научила его сполна, отняв на долгие годы всех, кого он любил, кто был ему дорог и с кем он был близок. То ли испытывая на прочность, то ли желая показать, насколько эмоциональной может быть потом встреча. Последнее он знал и так, но сейчас от переполнявших его чувств практически разрывало на части.
Андрей чуть отстраняется, но только для того, чтобы поцеловать девушку и затем снова прижать к себе, гладить по голове и по спине, полагая для себя, что одной лишь ее близости, одной возможности быть рядом для него теперь более чем достаточно, чтобы не желать более ничего другого, потому что самое важное, самое желанное у него уже есть.

- Насовсем. Конечно же насовсем, - мужчина кивает в подтверждение собственных слов, вкладывает столько уверенности, столько решимости в это слово «навсегда», что, пожалуй, не поверить практически невозможно. Он сам совершенно искренне и истово верит.

Я очень хочу, чтобы это было «навсегда». Так и будет, если ты сможешь принять меня снова. Если сможешь принять после того, что я совершил. И еще больше – если сможешь принять меня тем, кто о случившемся не сожалеет.

- Что ты вяжешь? – разомкнув эти крепкие объятия, чтобы можно было нормально дышать, Андрей протягивает руку, поднимая с пола вязание, и стараясь вести себя как можно более аккуратно, чтобы ничего не испортить в стройных рядах провязанных петель темно-синей пряжи. В руках она объемная и мягкая, он с интересом разглядывает узор, вновь переводя взгляд на девушку, - Что-то очень теплое, - мужчина улыбается, все с той же осторожностью откладывая вязание в сторону, и беря в руки уже ладони Глинской. – Если ты голодна, то давай поужинаем. Или… или вообще все, что угодно, — это все не то, это невероятно теплые бытовые вещи, от которых веет домом, семьей и самым простым и желанным счастьем, но сейчас это полумеры.

Скажи, что ты думаешь на самом деле. Ты ведь знаешь, что произошло на самом деле. Ты знаешь, что случилось в том доме. Ты знаешь, кем на самом деле был Коул Мор. Ты наверняка знаешь, что произошло на Трибунале. Знаешь, чего требовал Дневной Дозор, знаешь, как мало дозорных и инквизиторов после той бойни, в которую превратился Трибунал, осталось в живых. Оля, пожалуйста, скажи мне об этом. Потому что я не смею просить об этом вслух. По крайней мере – сейчас.

- Оля, - он гладит ее по щеке, очерчивает контур скулы кончиками пальцев, — Это и правда навсегда. Обещаю, - Андрей был бы готов поклясться, призвать Свет в свидетели, но это было бы глупым импульсивным ребячеством. Изначальные силы тут были совершенно ни при чем. Их собственные слова, и в этом Вяземский сейчас был всецело уверен, стоило во много раз больше и дороже.

Как теперь оправдаться за то, что не мог писать тебе чаще и больше? А за то, что звонить и вовсе не мог? Как и чем компенсировать каждый день этих месяцев?

Ольга целиком и полностью в своем праве. В праве злиться на мужчину, в праве обвинять, в праве высказывать любое недовольство. Так, может быть, поступили бы многие другие на ее месте, но Глинская говорит о другом. И это «другое» намного тяжелее любых обвинений.
Она права. Конечно же – права. Все эти обещания… все впустую. Бессмыслица, те пресловутые грабли, на которые, согласно русской поговорке, он то и дело самолично наступает, а они, в свою очередь, ни черта не учат. Но Андрею отчаянно хочется даже не обещать, а скорее верить, что теперь уж точно – насовсем. Что впереди не случится ничего, что снова заставит их разлучиться. Об опасности же для себя, о той опасности, что чуть не отправила его в Сумрак после дуэли, и что чуть не закончила его существование решением Трибунала, нет, об этом Вяземский не думает вовсе. Очень опрометчиво, вероятно. Но, видимо, это стоит признать как часть его естества, с которой ничего уже не поделаешь.
Андрей отчего-то был уверен, что Ольге все известно. Не в общих чертах, не в формате доносящихся до незадействованных Иных слухов, а действительно – все. И сейчас, когда она наконец-то говорит, мужчина все больше убеждается, что нет, всего она не знает. И понимание оборачивается для Вяземского тихим вязким ужасом. Малодушно? Безусловно. Но теперь ему точно придется рассказать самому. И это ввергает мужчину в оцепенение. Он не планировал этот разговор, не пытался к нему подготовиться или как-то выстроить предполагаемые фразы. Тем более любая подготовка в таком случае была бы бесполезна.

- Не могу, - ему остается лишь соглашаться, потому что Глинская, конечно же, права. Он не может знать, что еще случится в будущем. Пусть точно такой же ситуации не случится уже никогда, в этом Андрей был уверен. Хватит с него новоявленных кровных родственников.

Инквизиция как никто обожает церемониальность. Зал, похожий на старинный анатомический театр, тому наилучшее подтверждение. Разве что вместо трупа безвестного бродяги посреди зала – подобие кафедр, деревянных трибун, хотя могли бы довольствоваться и столами из икеи. Даже для Андрея, безмерно уважающего традиции, эта театральность была более, чем слишком.
Он должен бы сейчас испытывать страх, но его нет. Есть какая-то иррациональность происходящего. У Вяземского весьма скромный опыт по части нарушения закона, судов и всего такого прочего, настолько скромный, что ему, по сути, вообще не с чем сравнивать. События двухсотлетней давности вызывают лишь улыбку. Тогда все было до безумия просто. И главное – честно. В принципе, с обеих сторон. О честности со стороны трех сторон пресловутого Договора и мечтать не приходится. Сейчас каждый будет пытаться урвать себе кусок пожирнее, не задумываясь разменивая чужие жизни. Нет, Андрей не жалел себя, тем более – не жалел Тристана, хотя конечно же не желал ему наказания или чего бы то ни было плохого, даже несмотря на то, что некоторая неприязнь между ними никуда не делась, но то были дела давно минувших дней и счастливого случая, благодаря которому они все еще живы (справедливости ради, особенно жив Андрей, так как силы у них никогда равны не были). Вяземскому никого здесь не было жаль, а вот противно – было.
- Так Вы утверждаете, что убили своего отца? Сами? – голос инквизитора звучит бесстрастно, хотя и дураку понятно, что Светлому третьей категории (или она стала второй еще до смерти Каина? Как-то не удалось отследить момент) справиться с Темным вне категорий, да еще и с таким опытом, это фантастика, причем даже не научная. Хотя долгая история Иных наверняка знает какие-нибудь курьезные случаи.
- Я, уважаемый Трибунал, во-первых, утверждаю, что моя мать этого не делала, - Андрей на Елизавету не смотрит, прекрасно понимая, что она думает о его словах, к тому же они уже битый час практически решают семейные проблемы, вынудив быть тому свидетелями большое количество Иных. И пусть это перетягивание вины кому-то кажется абсурдным, они оба от него отказываться пока что не собирались. – А, во-вторых, Каин, он же Коул Мор и как там его еще, мне не отец, - он чеканит эти слова так, словно молот кузнеца выковывает меч из лучшей в мире стали, - И я настаиваю на том, чтобы это его определение здесь более не упоминалось.

Андрей не собирался возвращаться в Данию. Точнее, был бы не против съездить, но не так, как получилось в этот раз. И уж тем более он не собирался следовать за какими-то высшими целями. Откровенно говоря, во всем происшедшем вообще высших целей не было.
Но слезы Ольги выбивают у него остатки земли из-под ног. Вяземский совершенно не в курсе, что делать с женскими слезами, кроме как впадать в ступор. Он гладит ее по щеке, целует, чувствуя на губах остающийся соленый привкус, но, кажется, это совершенно не помогает. А может быть ей просто нужно выговориться. Даже так, даже громко. Глинская и правда имеет на это право как никто другой.
- Нет, Оля, ты лучшая женщина из всех, какие были, есть и будут. Для меня это точно так, - и поэтому тоже он не имеет права умалчивать, а должен рассказать все как есть. Это страшно. Это как шагнуть в очередной раз в пропасть, потому что Вяземскому все еще кажется, что с его рук стекает чужая кровь. А ее так просто не смоешь.
- Нет никаких баррикад, - он отрицательно качает головой, - Никаких клятв и высших целей, правда. Я сейчас, - он нехотя размыкает объятия, проходит в противоположную сторону гостиной, спустя полминуты возвращаясь с двумя бокалами коньяка. Вино для таких разговор кажется мужчине слишком уж… хорошим. – Я объясню почему так говорю. И расскажу, что было на самом деле, потому что ты должна знать правду. То, что случилось между maman и Коулом Мором – это не политика, это не дела Дозоров и свободных Иных, это была его частная инициатива, заставить Елизавету восстановить утраченные участки памяти, к тому же таким зверским способом. Условно говоря, Оля, это был… семейный вопрос, - Андрей выпивает залпом, снова вынужденный подняться на ноги, наполнить бокал и вернуться обратно.
- Поверь, это было ужасное зрелище, и когда я пришел туда, мне было плевать, кто он, - нет смысла рассказывать о заклинаниях и артефактах, что были использованы в том доме, суть ведь совсем не в этом, и даже не в том, что по всему выходило так, что последний удар и правда пришелся именно от руки Вяземского, - Я считаю, что ты должна знать, что я не испытываю сожаления и вины из-за того, что стал непосредственным участником убийства Коула Мора. Он был, возможно, единственным из ныне живущих Иных, представляющих действительную угрозу для моей матери, а значит и для всей семьи, - сейчас было бы слишком невовремя говорить о том, что Ольгу он также считает своей семьей, пусть это и чистая правда, - К тому же, - слова даются  все тяжелее, и в ход идет уже третья порция коньяка, хотя вкуса и крепости мужчина вообще не чувствует, - Только там, в том доме я узнал, что Каин… что Коул Мор – как это говорится – мой биологический отец, - он невольно морщится, отрицая этот факт даже на чисто физическом уровне, - Впрочем, для него это тоже было новостью. Но дело не в этом. Я должен признаться тебе, что даже это знание не добавляет мне сожаления о содеянном. И я, наверное, пойму, если для тебя это слишком… непорядочно, нечестно, неприемлемо, черт, я не знаю, как это называется, Оля! – впервые, с того момента, как он начал говорить, Андрей решается посмотреть Глинской прямо в глаза.
- Я не должен обещать, ты права, но я обещаю стараться, чтобы ничего подобного никогда больше с нами не случилось.

Так легче и проще. Даже если в некоторых моментах Оля не может быть с ним согласной, даже если видит ситуацию иначе, и даже если он сам глубоко заблуждается… Все равно, с каждым произнесенным словом, становится больше воздуха, будто бы до этого он и не дышал вовсе. Потому как любая недосказанность сковывает похлеще любых оков, хоть обычных, хоть магических. Теперь он снова может дышать. И потому что вернулся, окончательно, не желая и не планируя более никуда уходить, и потому что рассказал ей то, что терзало и мучило долгие дни пребывания в Дании.

- Ты права, Оля, - сейчас выдерживать ее взгляд чуть легче, еще и потому, что безумно хочется продолжать смотреть в глаза, за каждый упущенный момент, который уже не вернешь, даже несмотря на то, что впереди целая вечность. – Я защищал свою семью. Я иначе не могу. Какой бы ни была опасность, что бы ни грозило матери, сестре и тебе, - Вяземский вовсе не расставляет приоритетов, это то перечисление, в котором, сколько бы людей он не упомянул, все они были, есть и будут для него исключительно на первом месте, а еще он проглатывает продолжение этого списка «матери, сестре, тебе и нашим будущим детям», отчего-то не произносит этого вслух, то ли не понимая до конца истинной реальности, что это не мечты о нормальной и полной семье, кои были у него два столетия тому, а самое что ни на есть возможное будущее, может быть даже самое ближайшее будущее. Или потому, что так просто не делается, не к месту и не ко времени, - Я поступил бы также, - и в правильности этого поступка никто и никогда не сможет Андрея разубедить.

Он не сразу понимает, к чему ведет Ольга. Сначала больше воспринимает ее эмоциональность, в таком ключе как нечто новое, отчасти удивительное. И только потом понимает точный смысл ее слов. – Оля, я не знаю точно зачем, за столько веков… как бы странно или малодушно не показалось, но я и не хочу знать. Он мертв. И, к сожалению, далеко не только он, - если жалости к Каину у мужчины все также не было, то других было действительно искренне жаль. И Тристана, какими бы ни были их отношения, и членов Ковена, и дозорных, и Инквизиторов. Также, как тогда в Москве.  – Погибло много Иных, я, знаешь, плохой аналитик, - Вяземский грустно улыбается, пожимая плечами, - И вряд ли так сходу посчитаю, в каком состоянии теперь равновесие в Нью-Йорке, но, чтобы ни случилось, я сделаю все, чтобы нам это никак не навредило. И это не пустые слова, это не патетика, Оля, это серьезно, - он, в принципе, не был любителем бросать слова на ветер, и даже если порою речи его могли показаться со стороны возвышенными или слишком уж литературными, а значит лишенными неприкрытой жизненной правды, то это было неправдой. Данное слово для Андрея дорогого стоило, а нарушить его – стоило вдвойне.

- Спасибо, - произносит уже намного тише, обнимая Ольгу в ответ, прижимая еще ближе к себе, - Я… я понимаю. Мне очень важно было это услышать. Спасибо, - оказывается, вовсе не обязательно справляться со всем этим в одиночку. Оказывается, может быть иначе. Оказывается, что даже самые простые объятия бывают даже более необходимы, чем кислород. – Я очень по тебе скучал, - одно дело длительная перманентная тоска, когда даже не знаешь, что с человеком, чем он живет и где, и совсем другое – эта острая, пульсирующая, когда все произошло так непредвиденно и так быстро, когда можно лишь изредка писать, будто бы они вдруг не на разных континентах, а в совершенно другом веке оказались. Это оказалось еще тяжелее и еще больнее. Знать, что она есть, что они встретятся, и считать дни, когда точной даты и неизвестно. – Ты мне часто снилась, - Вяземский едва заметно улыбается, не размыкая объятий, и несет, вероятно, какую-то весьма шаблонную чушь, но совершенно об этом не тревожится и не задумывается.

Неизвестно, сколько времени вообще проходит, пока они вот так стоят. Может быть несколько минута, а может быть и часов, и за окнами уже глубокая ночь. Андрею сложно оценить, и из-за резкой смены нескольких часовых поясов, и куда больше из-за самой ирреальности времени в этом конкретном случае. То казалось, что оно безумно спешит, и будто бы его не хватит, чтобы надышаться и прожить все эту бурю чувств, обрушившихся, едва стоило переступить порог квартиры, а то казалось, что все наоборот, и они провалились в какую-то аномалию, где стрелки часов замирают и время не движется вовсе. Впрочем, и в одном варианте, и в другом было хорошо. Главное – вместе. – Пойдем сделаем чай? – все так просто, нехотя разомкнуть объятия, сбросить пиджак на спинку кресла, вовсе не заботясь о том, что следом он может упасть на пол, пройти из гостиной по коридору на кухню, зачем-то непременно держась за руку, набрать полный чайник, поставить его на огонь, засыпать ароматную заварку в другой чайник и только после этого занять свое привычное место у окна, с неизменно создаваемой сферой для поглощения табачного дыма и запаха, закурить так, словно не было никакого Каина, никакого Трибунала и месяцев разлуки. Словно ничего это не было в их новой счастливой жизни вместе.

Андрей каким-то даже не шестым, нет, десятым чувством ощущает, что этот разговор не окончен хотя бы потому, что тревога все еще витает в наэлектризованном воздухе. И мужчина знает себя – он не сумеет спокойно жить и спать зная, что Ольге не спокойно. А еще он категорически не умеет вести подобные беседы, как-то раньше не приходилось. Нет, морально тяжелые разговоры в его жизни безусловно случались, и не раз. Именно такие – нет. И если в том, что его сил хватит на то, чтобы оберегать свою семью, Вяземский был всецело уверен, в том, чтобы убедить в этом Ольгу, чтобы отбросить ее страхи или переживания – нет. Глинская видела происходящее по-другому. И, безусловно, во многом ее взгляды имели жесткое обоснование, подкрепленное аналитическим опытом. – Я читал про этот эффект обратной инициации, но даже не вспомню когда такое случалось на практике, а ведь сколько всего происходило в мире гораздо крупнее и серьезнее, нежели то, что случилось здесь, -  и несмотря на то, что сейчас вроде бы все уже хорошо – на плите греется чайник, он курит, опираясь о кухонный подоконник, Ольга достает чашки и ее любимый джем, он это уже выучил. Все привычно, все так, как и должно было быть, как было до событий Трибунала, но тревога все равно ощущается, и от нее никуда не деться. Собственно, снова приходится вернуться к тому дню. И, вероятно, придется еще не раз, прямо или же косвенно.

- Потому что каждый хотел извлечь выгоду, - и это абсолютно привычно как для обычных людей, так и для Дозоров. Впрочем, для последних это всегда стоит во главе угла, - Дневной Дозор потерял мага вне категорий и им было важно получить за это сатисфакцию. Ночной Дозор же рассчитывал хоть как-то влезть во всю эту историю, доказав, что именно maman виновата больше всех в смерти Каина. Обычные игры – не ради правды, не ради того, чтобы разобраться в случившемся, все лишь во имя собственной выгоды, - мужчина невольно морщится, а затем заваривает чай, от которого по кухне тут же разносится аромат трав, выхватывает из вазочки кусок шоколада, и только потом продолжает, - Поэтому все долго спорили, обвиняли друг друга, играли в великих демагогов местами, - рассказывать о том, что немалую долю этого времени он спорил с собственной матерью, пытаясь выгородить друг друга из всей этой мерзкой истории, пожалуй, не стоит, по крайней мере напрямую, как минимум потому, что выглядело это все как истинная сюрреалистичная трагикомедия, - В общем, все требовали кого-нибудь развоплотить, других это категорически не устраивало, и в итоге случилось то, что случилось, - Андрей разливает заварившийся чай по чашкам, переставляя их на стол, - Я пытался защитить maman, она – меня, ее Ковен – ее, Дозоры – по большей части себя, - теперь уже Вяземского никто не сумел бы убедить в их благородных мотивах, - Инквизиторы, возможно, пожалели о том, что вынуждены при этом присутствовать, - мужчина горько усмехается, ничего веселого во всей этой истории не было от и до, и он это прекрасно понимал, - В итоге вина в смерти Каина легла на Тристана, уже после его гибели, - Андрей на несколько секунд замолкает, отводя взгляд от Ольги, и глядя куда-то в несуществующую точку на горизонте пространства, - Я познакомился с Тристаном еще в Париже, незадолго до отъезда в Швецию. Тогда мы чуть не поубивали друг друга. Ладно, - Андрей делает неопределенный жест рукой, едва заметно улыбаясь, - Если бы до этого дошло, я бы точно проиграл, - в конце концов Тристан был сильнее как маг, да и опытнее, так что результат был очевиден, - Прошло много времени, мы немного поработали вместе в Дозоре Нью-Йорка, но… не скажу, чтобы мы смогли стать хотя бы номинальными приятелями. И все же мне жаль, что так вышло.

На некоторое время снова воцаряется тишина, пока Андрей не отставляет чашку и встает из-за стола, подходя к Ольге и обнимая ее сзади за плечи, - Я понимаю, что тебе неспокойно и, наверное, это еще слишком мягко сказано, - Вяземский никогда не умел оставлять все так, как есть, и если он чувствовал, что этот разговор не исчерпан, значит его надо продолжить, чтобы не тянуть за собой шлейф недосказанности, - Если я могу сейчас что-то сделать, скажи мне, - порою совсем не сложно признаваться в том, что чего-то не знаешь или не понимаешь, правда у мужчины вообще никогда с этим проблем не было, - Потому что я не хочу, чтобы эта тревога преследовала тебе круглые сутки, изо дня в день, - может быть и он должен был ощущать это беспокойство, но его не было, кроме его собственного беспокойства за Глинскую, которое не покидало мужчину ни единственного дня. – Как же мне тебя не хватало, - слова подобрать было практически невозможно, лучше, чем некоторое время назад об этом говорила сама Ольга, он уже точно не скажет, - Может это и звучит не слишком убедительно после всего, что случилось, и тем более учитывая возможные последствия, но я уверен, что это не повторится. Оля, я обещаю тебе, что неизвестности точно никогда больше не будет. Даже несмотря на то, что она была вынужденной, в первую очередь, ради твоей же безопасности, но я понимаю, что ты чувствовала. Прости меня за это, прости за то, что пришлось перенести.